Пионеры Вселенной - Герман Нагаев

Говорил он так больше из самолюбия, а в душе боялся: уж очень мало оставалось времени…

Походив в училище недели две, Фридрих испросил отпуск и стал готовиться дома. «Если выдержу, значит, я чего-то стою! Если нет, буду держать осенью, однако своего добьюсь!»

… Председателем экзаменационной комиссии был директор училища. Уловив растерянность Цандера, он предложил ему заменить билет. Но это на балл снижало отметку.

– Я буду решать ту задачу, которая мне досталась, – твердо сказал Фридрих и сел на первую парту.

Директор, наблюдая за экзаменующимися, часто поглядывал на Цандера.

Он любил Цандера за трудолюбие и редкие способности. «Срежется наверняка, ведь без него проходили этот раздел. Эх, горячая голова!»

Но Фридрих быстро решил задачу, посмотрел на сосредоточившихся соседей и стал решать ее другим способом. Ответ совпал с первым. Радостное тепло разлилось по телу. Фридрих встал и, подойдя к столу комиссии, протянул директору лист с двуглавым орлом.

– Как? Уже?

– Да, ваше превосходительство, решил.

Директор взглянул на ответ, посмотрел на второй вариант решения, поднялся:

– Отлично, Цандер! Отлично! Поздравляю вас с блестящим решением! Дополнительных вопросов не будет. Можете идти.

Фридрих выскочил из класса, чуть не сбив стоявших у дверей реалистов.

3

Двадцать восьмого мая директор училища вручил ему аттестат и золотую медаль, которая вселяла надежду, что он пройдет по конкурсу аттестатов в Политехнический институт.

Торжественно произнеся слова благодарности, Фридрих поспешил на улицу. Ему хотелось почувствовать себя независимым и взрослым. Вскочив в извозчичью пролетку, он помчался к себе в Задвинье. Ему хотелось скорее сбросить так надоевшую ему форму реалиста, в которой нельзя было появляться в городе после девяти часов вечера.

Дома его уже ждали отец, братья и сестры, родственники. Старая няня, Матвеевна, приготовила букет цветов. На другой день, облачившись в легкий серый костюм, Фридрих поехал побродить по Риге. Первый раз за много месяцев поехал без всякого дела. Ему никуда не нужно было спешить.

Побродив по узким улицам Старого города, Фридрих вышел к каналу и сел на скамейку в тени раскидистой липы. Он помнил эту липу давно, с первого класса реального училища. Тогда она была еще совсем тоненькой и кудрявой. Отец, провожая его в училище, сказал как-то: «Фридрих, запомни эту липу – ее посадили как раз в ту осень, когда умерла твоя бедная мать».

Фридрих, всякий раз когда у него оказывалось свободное время, приходил к памятной липе и сидел около, вспоминая мать.

Собственно, он не помнил, да и не мог помнить свою мать: она умерла, когда ему было всего два года. Но он хорошо представлял ее по фотографиям и рассказам близких. Он знал, что она была красивая и очень любила его. Образ матери жил в его сердце, потому что ему не хватало в жизни ее нежности.

Вот и сейчас Фридрих думал о ней. Родные рассказывали, что мать умерла, шепча его имя. «Бедная, бедная мама, ты думала обо мне в последние минуты. Ты боялась, что мне будет горько и тяжело, что я не смогу вырасти без тебя. Да, мама, мне очень, очень недоставало тебя. Отец был суров. Я почти не слышал от него теплых, ласковых слов. Может быть, так и следовало поступать, ведь он воспитывал мужчину! Но мне было горько. Вчера, когда я принес аттестат и золотую медаль, он даже не поцеловал меня, а лишь крепко пожал руку. Глядя на него, братья и сестры тоже не решились проявить нежность. А мне так хотелось ее. О, мамочка, если бы была ты, представляю, как бы ты радовалась и веселилась! В сущности, я – одинок. У меня нет близких друзей. Нет девушки, которую бы я любил и которая бы любила меня. Мы все, Цандеры, какие-то замкнутые, суровые люди. А мне и братьям так хочется иногда повеселиться… Говорят, что отец раньше был совсем другим, а как умерла ты – он стал мрачен, недоступен. Но для меня ты не умерла. Ты живешь в моем сердце, и я люблю говорить с тобой. Сегодня у меня радость – я кончил училище и получил аттестат. Через два месяца я переступлю порог знаменитого института. Я решил поступить на механическое отделение. Я мечтаю о полете в мировое пространство. На Марс! И этой мечте решил посвятить жизнь! Что, не одобряешь?.. Если б ты была жива, очевидно, ты бы хотела, чтоб я избрал тихую, спокойную профессию и жил бы около тебя. Этого хотят почти все матери. И все же, я думаю, ты бы поняла меня, мама. Ты бы вместе со мной мечтала о полете на Марс.

А ведь это будет прекрасно, если твоему сыну удастся осуществить такой полет. А? Ты бы наверное гордилась мной?.. Мечты, мечты, как вы заманчивы и как недосягаемы!»

Фридрих встал, поклонился липе и пошел к мосту через канал, где за деревьями виднелось серое здание Политехнического института.

4

Сколько раз, еще будучи реалистом, Фридрих приходил в парк у Городского канала и с трепетом смотрел на это необычное здание. Его нельзя было назвать красивым. Нет! Но оно поражало! Оно манило величием и пугало неприступностью. Похожее на гигантскую букву «Ш», положенную плашмя, торцами вперед, оно было обращено к парку тремя высокими выступами. В его архитектуре было что-то от романских церквей и средневековых арсеналов. Узкие высокие выступы с громадными полукруглыми окнами заставляли запрокидывать голову. Серый камень стен придавал зданию величавую суровость. Оно напоминало неприступную крепость и одновременно – храм!

И вот теперь это таинственное, пугающее и манящее здание распахнет перед ним массивные дубовые двери!..

В июле Фридрих первый раз, с волнением и страхом, вошел под высокие каменные своды и передал секретарю института прошение о зачислении в число студентов.

В первых числах августа Фридрих получил уведомление, что его просьба уважена.

В положенный срок, облачась в новую студенческую форму, он вошел в институт с радостно бьющимся сердцем, полный заманчивых грез и надежд…

Высокий вестибюль, массивная лестница, широкие коридоры; и всюду стоят, ходят, разговаривают, спорят усатые, чубатые, даже бородатые студенты…

Вместо классов с партами – просторные аудитории, где читают лекции маститые, убеленные сединой профессора. Некоторые из них потомственные ученые – ведь институт существует почти полвека!

Вся эта обстановка наполняла душу Фридриха благоговением. Он с жадностью внимал каждому слову профессоров, аккуратно записывал в тетради все лекции. Он был несказанно счастлив, что наконец осуществилась его сокровенная мечта – он стал студентом одного из лучших институтов России…

Подавляющее большинство студентов были иногородними. Они вели себя независимо. С профессорами говорили, как с равными. Не стесняясь, осуждали начальство и институтские порядки. Смело обсуждали сообщения о стачках и забастовках. Даже митинговали в аудиториях.

Небольшая группа рижан (преимущественно сынки немецких баронов и важных чиновников) держалась обособленно, с плохо скрываемым высокомерием.

Латыши и русские из семей врачей, учителей, адвокатов не примыкали ни к тем, ни к другим. Они как бы присматривались.

Фридрих обрадовался, что на первом курсе механического факультета оказалось четверо его однокашников из реального, и держался их, не заводя других знакомств.

Изучение технических дисциплин в институте совмещалось с практикой на заводах. Это радовало Фридриха.

Опять воскресла его давнишняя мечта, навеенная статьей Циолковского: «Если так будет и впредь протекать ученье, если нас будут знакомить с работой больших заводов, я смогу практически работать над созданием летательного снаряда, который бы смог вырваться во Вселенную».

Как-то после занятий, пообедав в институтской студенческой столовой, Фридрих отправился в библиотеку ратуши, чтоб еще раз перечитать статью Циолковского.

Домой вернулся поздно, отец и сестры уже легли спать. Няня, чтоб никого не беспокоить, собрала ему ужин на кухне. Поужинав, Фридрих поднялся наверх, в свою комнату. Он любил перед сном почитать или сделать запись в дневник. Сегодня ничего значительного не произошло, и он, улегшись под одеяло, поближе подвинул лампу и открыл томик Чехова. «Шило в мешке» развеселило его. Он потушил лампу и быстро заснул.

Ему снилось детство. Мать и сестренки качались в гамаке, а он, совсем маленький, играл на траве… Вдруг послышались выстрелы, задребезжали стекла окон. Фридрих закричал и открыл глаза. Было темно, стекла не дребезжали, но выстрелы слышались так явственно, словно стреляли где-то рядом. Фридрих приподнялся, прислушался: выстрелы доносились со стороны центральной тюрьмы. Перед глазами встал январский расстрел. Фридрих вскочил, оделся, стал прислушиваться. Выстрелы постепенно утихли. Начало светать… «Пожалуй, я уже не усну», – подумал Фридрих и, накинув куртку, вышел в сад. Спустился по главной аллее к калитке и вдруг увидел, что кто-то перемахнул через забор и затаился в кустах.