Блондинка. том I - Джойс Оутс

Он читал у нас курс поэзии эпохи Возрождения. В вечерней школе при Калифорнийском университете, осенью 1951 года, по четвергам, с семи до девяти вечера. Всего на его курсы записалось тридцать два человека, и несомненной заслугой проф. Дитриха было то, что почти все они являлись на занятия, даже зимой, когда начинался сезон дождей. Среди нас были ветераны войны, пенсионеры и средних лет бездетные домохозяйки, и служащие из разных контор, и даже два молодых студента с теологического факультета Вествудской семинарии, и некоторые из нас писали стихи. Ядро группы составляли с полдюжины преподавателей колледжа, все женщины в возрасте тридцати — сорока лет, которые специально пошли на эти дополнительные курсы, чтобы повысить свой статус. Почти все днем работали. И то были долгие дни. Надо очень любить поэзию, верить, что поэзия стоит этой вашей любви, чтобы после долгого и тяжелого рабочего дня провести два часа на занятиях.

Проф. Дитрих заражал всех своей энергией и энтузиазмом, даже если вы не всегда понимали, о чем именно он толкует. В присутствии таких учителей достаточно верить и знать, что они знают.

Во время того, самого первого занятия проф. Дитрих зачитал все имена и стоял перед нами, потирая пухлые маленькие ручки, а потом сказал:

— Поэзия. Поэзия есть не что иное, как трансцендентальный[56] язык человечества. — Тут он сделал многозначительную паузу, а всех нас так и пробрала дрожь от осознания того, что что бы это, черт возьми, ни означало, но занятия явно стоящие.

Как восприняла эти его слова Глэдис Пириг, никто из нас не заметил. Возможно, записала их в тетрадь аккуратным девичьим почерком, как делала это постоянно.

Семестр начался с чтения Роберта Хэррика, Ричарда Лавлейса, Эндрю Марвелла, Ричарда Крэшо и Генри Воана. По выражению проф. Дитриха, это должно было приблизить нас к пониманию Донна и Мильтона. Гулким выразительным, как у драматического актера Лайонела Барримора голосом, читал он нам отрывок из поэмы Ричарда Крэшо «На мученическую смерть юного пехотинца»:

Наблюдая, как в одном потоке страшномКровь дитя с молоком матери смешались,Усомнился я, чтоб в кущах райскихРозы расцветали, лилии остались.

И еще один, из «Все они ушли в мир света» Генри Воана:

И все они ушли в мир света!Один брожу, без слез, без сна.И в памяти их лица светлы,И мысль печальна и ясна.

Мы анализировали и обсуждали эти сложные и хитрые маленькие стихотворения. В них всегда обнаруживалось нечто большее, чем можно было ожидать. Одна строка влекла за собой другую, одно слово — другое, это походило на загадку из сказки, которая увлекала, уводила все дальше и дальше. Для многих из группы это стало настоящим открытием.

— Поэзия! Поэзия сродни сжатию, — говорил нам проф. Дитрих, и на наших лицах отражалось недоумение. Глаза его за мутноватыми стеклами очков в проволочной оправе сверкали. Он то снимал эти самые очки, то снова надевал на нос, и так десятки раз за время занятий. — Поэзия — это стенография души. Ее азбука Морзе. — Шутки его были довольно неуклюжи и избиты, но все мы смеялись, даже Глэдис Пириг, у которой был очень странный писклявый и робкий такой смех. Скорее удивленный, чем веселый.

Проф. Дитрих говорил с нами нарочито легкомысленным тоном. Сразу было заметно, как ему хочется казаться веселым, остроумным. Точно он нес чью-то чужую ношу, и это было нечто темное, страшное, с грозным оскалом. И шутки были призваны отвлечь наше внимание от этого страшного, а может — и его внимание тоже.

Было ему под сорок, он уже начал полнеть в талии. То был высокий, около шести футов трех дюймов, крупный и ширококостный мужчина, и весил он не меньше двухсот двадцати фунтов, и походил на медведя, привставшего на задние лапы. А вот лицо не соответствовало фигуре — нервное, с четкими хоть и грубоватыми чертами, легко краснеющее и угреватое. Но несмотря на это, все наши женщины считали его красавцем в этаком мужланистом богартовском стиле, а его близорукие глаза — «выразительными». Он носил плохо сочетающиеся друг с другом пиджаки и брюки, а также жилеты и еще — галстуки в клеточку, туго завязанные под самым подбородком. Из некоторых его беглых рассеянных замечаний можно было сделать вывод, что во время войны он находился в Лондоне, ну, во всяком случае, жил там некоторое время. Его легко было представить в военной форме, но лишь представить ибо он никогда ничего о себе не рассказывал, даже после занятий.

— Поэзия — это путь к самовыражению, — говорил нам проф. Дитрих. — Но она же есть путь обратно, то есть к самому себе. Однако никогда не следует ставить знака равенства между собой и поэзией.

Никто не писал стихов лучше, чем поэты эпохи Возрождения, внушал нам проф. Дитрих. Даже Шекспир (Шекспира читали на другом курсе). Он читал нам лекции по основным стихотворным формам. Особенно было интересно слушать о сонетах, которые делились на английский и итальянский, основоположником последней формы был Петрарка. Он рассказывал нам о «переменчивости», «тщете всех человеческих желаний», «страхе перед старением и смертью». Тема Ренессанса превалировала постоянно, можно было назвать это своего рода «навязчивой идеей, пандемическим неврозом».

Как-то один из студентов-богословов спросил его:

— Но почему? Ведь все они верили в Бога?

И проф. Дитрих рассмеялся, поддернул брюки и сказал:

— Ну, может, и верили, а может, и нет. Существует огромная разница между людьми, которые только говорят, что верят, и истинно верующими. Поэзия в данном случае выполняет роль ланцета, с помощью которого можно через омертвевшую ткань докопаться до истины.

Кто-то из нас заметил, что в те далекие времена люди жили не слишком долго. Считалось, что мужчине повезло, если он доживал до сорока, а женщины часто умирали во время родов совсем молодыми, так что в конечном счете, возможно, этим все и объяснялось.

— Они жили под постоянным страхом смерти. Ведь она могла настигнуть их в любую секунду.

Одна из дам-учительниц, страшная болтушка, тут же пылко возразила:

— О, да ерунда все это! Возможно, все эти мужчины-поэты писали именно о «переменчивости», ну, как теперешние лирики пишут только о любви. Раз они решили стать поэтами, надо же было им о чем-то писать.

Мы расхохотались. Мы соглашались и спорили с ней. Мы включились в оживленное обсуждение, как всегда бывает с людьми, успевшими изголодаться по интеллектуальной беседе или тому, что могло сойти за интеллектуальную беседу. Мы перебивали друг друга.

— Любовные стихи, любовная лирика, как и наши современные популярные песни или кино… они ведь в каком-то смысле всего лишь навсего субъекты, верно? А звучат так, что можно подумать, ничего важнее в жизни нет! Но в то же время они абсолютно субъективны. Возможно, ни одно из них по-настоящему не реально.

— Да, но когда-то они казались вполне реальными.

— Как знать! Да и что вообще, черт возьми, это такое, «реальность»?

— Ты хочешь сказать, что любовь не реальна, так, что ли? Смерть не реальна? Что?

— Ну, все когда-то было реальным. Иначе откуда бы взялись слова для описания всего этого?

Во время этих бурных дебатов обо всем и ни о чем, которыми руководил и направлял в нужное русло проф. Дитрих, блондинка Глэдис Пириг сидела молча и только смотрела на нас. Во время лекций она, похоже, записывала все, что говорил наш Проф, но в такие моменты откладывала ручку. И было видно, что слушает она чрезвычайно внимательно. Натянутая, трепещущая, как струна, она внимала каждому слову и так напряженно выпрямляла при этом спину. Словно мимо с грохотом пролетал трамвай, на который ей непременно надо было успеть, и она очень боялась, что не успеет.

Она была мелкой служащей в какой-то вествудской конторе, и надоумила ее пойти на эти курсы какая-то преподавательница из университета. С тем, чтобы как-то разнообразить жизнь. А возможно, эта Глэдис сама писала стихи, и преподавательница имела неосторожность похвалить их, и потому она продолжала писать, втайне, конечно, и в глубине души по-прежнему опасаясь, что они не хороши. Она беззвучно шевелила бледными губами. Даже ноги ни на секунду не оставались без движения. Иногда мы замечали, как она чисто бессознательным жестом потирает икры, лодыжки, как будто у нее ныли мышцы, или же то сгибает, то разгибает ногу, словно она затекла. (Но никому из нас тогда и в голову не пришло, что она, возможно, берет уроки танцев. Как-то не сочетался облик Глэдис Пириг с какого-либо рода физическими упражнениями.)

Проф. Дитрих не принадлежал к числу вредных преподавателей, которые любят без конца вызывать и дергать робких студентов, но и он, разумеется, замечал эту опрятную, ухоженную, мучительно застенчивую блондинку, сидевшую прямо перед ним. Впрочем, он уделял ей не больше внимания, чем всем остальным. И вот однажды вечером он спросил, кто хочет прочесть вслух стихотворение Джорджа Герберта «Алтарь», и должно быть, уловил нечто в лице этой девушки, поскольку, вместо того чтобы вызвать кого-то из тех, кто тянул руки, вдруг откашлялся и произнес как-то особенно мягко: