Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

class="p1">На пути к Витебску Барклай дважды отразил наседавших французов; в то же время Багратион, огрызаясь, умело уходил от преследования Даву. 22 июля обе русские армии встретились в Смоленске. План Наполеона бить русскую армию по частям провалился.

Наполеон начинал тревожиться; он понял, какова будет тактика русских, раньше, чем сами русские решительно склонились к ней: уходить вглубь страны, оставляя за собой пустыню.

«Шестьсот тысяч человек всех европейских национальностей, собранных под наполеоновскими знаменами, шли в две линии, без провианта, без жизненных припасов по стране, обнищавшей из-за континентальной системы и еще недавно разорявшейся огромными контрибуциями, — вспоминает графиня Шуазель-Гуффье. — Города и деревни подверглись неслыханному разорению. Церкви разграблены, церковная утварь растащена, кладбища осквернены, несчастные женщины подверглись оскорблениям… Мародеров расстреливают. Они принимают смерть равнодушно, покуривая трубки: ведь рано или поздно им все равно суждено погибнуть под пулями… Французская армия, стоявшая в Вильно, три дня терпела недостаток в хлебе. Солдатам раздавали кое-как замешанный сырой хлеб, нечто вроде лепешек. Не было корма для лошадей, и в конце июня срезали весь хлеб на полях. Лошади мерли, как мухи, и их трупы выбрасывали в реку».

К концу июля мародерство, дезертирство, болезни опустошили ряды Великой армии больше, чем три генеральных сражения. На пути от Немана до Двины она потеряла 150 тысяч человек (в основном это были солдаты из иностранных контингентов, но даже Молодая гвардия потеряла в одной из своих дивизий 4 тысячи человек из 7 тысяч).

Стремительно менялось и настроение в армии. Спустя шесть недель в Витебске граф Дарю осмелился сказать Наполеону, что никто во французской армии не понимает, зачем ведется эта война. Ответом ему было мрачное молчание.

Чтобы поднять дух армии, Наполеону нужна была значительная победа. Он надеялся извлечь выгоду из своей неудачи, полагая, что теперь, после соединения, русские решатся на генеральное сражение под Смоленском.

Отступавшая русская армия также терпела всевозможные тяготы. «Солдаты были без сапог, в рваном обмундировании, — свидетельствовал Ростопчин, недавно назначенный губернатором Москвы. — Продовольствия не хватало. Корпус Милорадовича пять дней не получал хлеба. Дисциплина расшаталась. Большинство солдат и даже кое-кто из низших офицерских чинов занимаются разбоем и мародерством. Наказывать всех невозможно».

Требовалось что-то срочно предпринять.

На военном совете в русском штабе с участием великого князя Константина Павловича разгорелся жаркий спор. Барклай, по обыкновению, высказывался за отступление, Багратион — за сражение. Чтобы удовлетворить пылкого грузинского князя, ему позволили напасть на аванпосты Мюрата и Нея, но на крупные операции не решились. Несмотря на это, оборона города превратилось в грандиозное двухдневное сражение, потребовавшее от русской армии напряжения всех сил. Наконец Барклай вновь отступил, увлекая за собой чертыхающегося Багратиона, и Наполеон вступил в объятый пламенем город. Император был хмур: он не уничтожил русских и не нашел в Смоленске главного — продовольствия. Ликовали только польские легионеры, радуясь взятию крепости, об которую обломали зубы их предки.

И все же Наполеон теперь являлся обладателем берегов Двины и Днепра — восточных границ бывшей Речи Посполитой. Благоразумие подсказывало ему закончить на этом кампанию этого года, укрепиться на достигнутых рубежах, восстановить уже не Польшу, а Речь Посполитую в ее былых границах и тогда — кто знает, какой ход приняла бы всемирная история? Но не Россия, а сам Наполеон был увлечен роком — он неудержимо стремился вперед, к Москве, чтобы блестящим успехом устрашить затаившую ненависть Европу и утолить собственную жажду невозможного. Поляки подзуживали его, крича, что пойдут за ним хоть в ад. Наполеон не понимал, что сделай он хоть еще шаг вперед — и ему придется воевать не с Александром, не с его генералами, а с разъяренным народом, суровым климатом и необъятным пространством. Впереди его действительно ждал ад, но этот ад был ледяным!

***

Приезд Александра 11 июля в Москву вызвал всеобщее воодушевление. С рассветом Кремль наполнился народом. Выйдя в девять часов на Красное крыльцо, Александр был растроган видом восторженной толпы, кричавшей, заглушая звон колоколов:

— Веди нас куда хочешь, веди, отец наш: умрем или победим!

Поклонившись народу, он открыл торжественное шествие к Успенскому собору. Процессия продвигалась очень медленно, так как на каждой ступеньке Красного крыльца сотни рук хватали ноги и полы мундира царя, целуя их с благоговейными и восторженными слезами. Один мещанин из толпы, посмелее, вскочил на крыльцо прямо перед Александром и сказал ему:

— Не унывай! Видишь, сколько нас в одной Москве, — а сколько же по всей России? Все умрем за тебя!

Свита пыталась силой раздвигать ряды людей, но Александр остановил эти попытки:

— Не троньте, не троньте их, я пройду.

Генерал-адъютант граф Комаровский вспоминал, что свита вынуждена была «составить из себя род оплота, чтобы довести императора от Красного крыльца до собора. Всех нас можно было уподобить судну без мачт и кормила, обуреваемому на море волнами… Это шествие продолжалось очень долго, и мы едва совершенно не выбились из сил. Я никогда не видывал такого энтузиазма в народе, как в это время».

При вступлении Александра в собор певчие, по распоряжению епископа Августина, запели: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его». Сам Августин приветствовал царя пышной речью: «Оружием ты победил тысящи, а благостию — тьмы. Ты и над нами победитель, ты торжествуешь и над своими. Царю! Господь с тобою: Он гласом твоим повелит бури, и станет в тишину, и умолкнут воды потопные. С нами Бог! Разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами Бог!»

15 июля в Слободском дворце состоялось собрание дворянства и купечества Москвы, на котором те и другие соревновались в пожертвовании денег и рекрутов. Александр сообщал фельдмаршалу Салтыкову: «В Смоленске дворянство предложило мне на вооружение 20 тысяч человек, к чему уже тотчас приступлено. В Москве одна сия губерния дает мне десятого с каждого имения, что составляет до 80 тысяч, кроме поступающих охотою из мещан и разночинцев. Денег дворяне жертвуют до трех миллионов, купечество же слишком до десяти. Одним словом, нельзя не быть тронутым до слез, видя дух, оживляющий всех, и усердие и готовность каждого содействовать общей пользе».

Возвратясь из собрания в Кремль, Александр сказал Ростопчину, что поздравляет себя с тем, что посетил Москву и назначил ей такого генерал-губернатора; с этими словами он поцеловал Ростопчина в обе щеки. При этой сцене присутствовали Балашов и Аракчеев. Когда царь вышел, Аракчеев поздравил Ростопчина с получением высшего знака благоволения и с досадой добавил:

— Я, который служу ему с тех пор, как он царствует, никогда этого не получал.

Балашов шепнул Ростопчину:

— Будьте уверены, что Аракчеев никогда не забудет и никогда не простит этого поцелуя.

Ростопчин рассмеялся,