Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

военачальников, вроде Багратиона, Ермолова и Платова, недовольных Барклаем (Платов, например, заявил Барклаю после оставления Смоленска, что отныне считает позором носить русский мундир!) Правда, еще вероятнее, что он был уполномочен не столько русской армией, сколько Англией, где все еще не верили в решимость царя продолжать войну не на жизнь, а на смерть, и, видимо, решили укрепить ее, пускай и путем шантажа.

Действительно, слова Вильсона произвели на Александра сильное впечатление — в продолжение речи генерала он несколько раз менялся в лице. Связать смысл сказанного с угрозой нового 11 марта было нетрудно. Когда Вильсон замолчал, Александр отошел к окну и минуты две безмолвствовал. Впрочем, он скоро взял себя в руки. Приняв обычный любезный вид, царь подошел к Вильсону, обнял его и сказал:

— Вы единственный человек, от которого я мог выслушать это сообщение. Но вам не трудно понять, в какое тяжелое положение вы поставили меня, — меня, государя России! Я должен был выслушать это. Но армия заблуждается относительно Румянцева: никогда он не советовал мне покориться Наполеону, и я не могу не питать к нему особенного уважения, так как он один никогда ничего не просил у меня, между тем как все прочие, находящиеся на моей службе, беспрестанно добиваются почестей, денег или преследуют частную выгоду для себя или для своих родных. Я не могу напрасно пожертвовать им. Впрочем, приезжайте ко мне завтра, я должен собраться с мыслями, прежде чем отправить вас обратно с ответом. Я прекрасно знаю генералов и офицеров, окружающих вас. Они полагают, что исполнили свой долг; я убежден в этом и нисколько не опасаюсь, чтобы они могли задумать непозволительные планы, противные моей власти. Но, к сожалению, лишь немногие из окружающих меня лиц получили надлежащее воспитание и отличаются твердостью правил; двор моей бабки испортил воспитание во всей империи, ограничив его изучением французского языка, французского ветрогонства и пороков и, в особенности, азартных игр. Немного у меня таких, на кого я мог бы положиться с уверенностью; всюду увлечения, и я должен, по возможности, не быть податливым. Но я подумаю обо всем, что вы сказали мне.

С этими словами царь обнял Вильсона еще раз и назначил ему аудиенцию на следующий день.

При их новой встрече Александр уже полностью владел собой, на его лице и в его речах не было ни тени вчерашней растерянности. Он встретил Вильсона добродушно-шутливым приветствием, назвав его «послом бунтовщиков», и затем сказал:

— Я думал всю ночь о нашем вчерашнем разговоре. Вы повезете в армию уверения в моей решимости продолжать войну с Наполеоном, пока хоть один вооруженный француз будет оставаться в пределах России. Я не отступлю от своих обязательств, что бы ни случилось. Я готов отправить свое семейство в отдаленные губернии и принести всевозможные жертвы, но что касается выбора моих собственных министров, то в этом деле я не могу делать уступок. Такая сговорчивость повлекла бы за собою другие требования, еще более неуместные и неприличные. Граф Румянцев не подаст повода ни к какому несогласию, либо разномыслию… Дайте мне время — все будет устроено к лучшему.

При отъезде Вильсона царь еще раз заверил его в главном: он не заключит мира: «Лучше отращу себе бороду и буду питаться картофелем в Сибири». Обе императрицы, деятельно поддерживавшие решимость супруга и сына, подтвердили эти слова.

***

30 августа, в день своего тезоименитства, Александр получил донесение Кутузова о Бородинском сражении, которое, как писал главнокомандующий, «кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни шаг земли с превосходными своими силами». Затем, добавлял Михаил Илларионович, заночевав на поле сражения, он утром отступил за Можайск ввиду огромных потерь в войсках.

Донесение Кутузова было встречено при дворе как победная реляция. Михаил Илларионович был произведен в генерал-фельдмаршалы и пожалован 100 тысячами рублей. Барклаю де Толли, проявившему чудеса мужества и хладнокровия, был послан крест св. Георгия второй степени, а смертельно раненому Багратиону — 50 тысяч рублей. Еще 14 генералов получили крест св. Георгия третьей степени, нижним чинам было роздано по пяти рублей.

На другой день донесение Кутузова было напечатано в «Северной почте», за исключением строк: «Ваше императорское величество изволите согласиться, что после кровопролитнейшего и пятнадцать часов продолжавшегося сражения, наша и неприятельская армии не могли не расстроиться, и за потерею, сей день сделанною, позиция, прежде занимаемая, естественно стала обширнее и войскам несовместною, а потому, когда дело идет не о славе выигранных только баталий, но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, я взял намерение отступить шесть верст, что будет за Можайском».

Читая донесение о Бородинской битве, все повторяли летучую фразу Ермолова: «Французская армия расшиблась о русскую». Это было не совсем верно, скорее французская армия сильно ушиблась. Кутузов был вправе отрицать поражение, но дальнейшее отступление было необходимо, так как примерно равные потери сделали соотношение сил еще более неблагоприятным для русской армии: если утром она насчитывала около 120 тысяч человек против 130–135 тысяч французов, то к вечеру 90-тысячной армии Наполеона могло противостоять только 60–70 тысяч русских.

Тем не менее генерал-адъютант граф Чернышев в тот же день, 30 августа, повез Кутузову приказ Александра совершенно истребить полчища Наполеона, дабы «без поражения в конец и совершенного истребления из пределов наших отступить не могли». Согласно привезенным Чернышевым указаниям, эта цель должна была быть достигнута действиями Кутузова — с фронта, а Чичагова и Витгенштейна — с тыла французской армии. Каждому русскому корпусу предписывались точные сроки и маршруты движения.

В Петербурге потянулись дни томительного ожидания. Только 7 сентября Александр получил краткое известие от Ростопчина о том, что Кутузов, обманув его, оставил Москву. На следующий день пришло донесение самого фельдмаршала.

«После столь кровопролитного, хотя и победоносного с нашей стороны, от 26 августа, сражения, — писал Кутузов, — должен я был оставить позицию при Бородине по причинам, о которых имел счастие донести вашему императорскому величеству. После сражения того армия была весьма ослаблена. В таком положении приближались мы к Москве, имея ежедневно большие дела с авангардом неприятельским, и на сем недальнем расстоянии не представилось позиции, на которой мог бы я с надежностью принять неприятеля. Войска, с которыми надеялись мы соединиться, не могли еще придти[104]; неприятель же пустил две новые колонны… стараясь действовать на тыл мой от Москвы, а потому не мог я никак отважиться на баталию, которой невыгоды имели бы последствием не только разрушение армии, но и кровопролитнейшую гибель и превращение в пепел самой Москвы. В таком крайне сумнительном положении, по совещанию с первенствующими нашими генералами, из которых