Синтез. Создание Бога в эпоху Интернета - Александр Бард
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь Бадью делает важный вывод: герменевтика - это опиум академического мира. Против культурно-релятивистского проклятия герменевтики он выдвигает математику в качестве противоположного полюса и корректора: только через математику он видит возможным контакт с реальным; только через математику человек может мыслить бытие. Одержимость Бадью возможностями математики - прямое следствие того, что его учитель Жак Лакан настаивает на том, что язык должен рассматриваться как онтологическая сеть, которая может лежать только над реальным, а значит, и исключать его, и действовать независимо от него. Там, где язык основан на вечном нагромождении смутных абстракций, математика, напротив, конкретна и точна. Не в последнюю очередь благодаря своей огромной точности в рамках квантовой физики математика доказала свою состоятельность в роли носителя философского реализма. Идея и поток сливаются в математике; различие между этернализмом и мобилизмом преодолевается, видение этернализма, который является чем-то большим, чем просто временное замораживание восприятия, реализуется, и реализм, зависящий от модели, становится возможным.
В своей работе Бадью, в частности, обсуждает теологическую революцию, которую произвела трансфинитная математика Георга Кантора. Исчисления Кантора называются трансфинитными потому, что с их помощью он доказывает, что всегда возможна большая кардинальность (мера размера величины). Математика вполне может дать число для совокупности, но никогда не сможет суммировать число как таковое. Кантор просто доказывает, что математика всегда открыта, и тогда, согласно Бадью, нет никаких причин, чтобы физика тоже была открытой. Таким образом, трансфинитная математика Кантора вырывает ковер из-под ног тоталистической традиции в философии и теологии и в то же время подтверждает неожиданное превосходство мобилистской традиции над информационализмом. Зороастр и Гераклит в один момент оказываются значительно более современными и дальновидными, чем Павел и Платон.
Теологическое следствие трансфинитных рядов Кантора заключается в том, что они подтверждают и формализуют догму негативной теологии: Бог - это небытие! За всеми множествами лежит сплошная и непреодолимая пустота. И какое имя носит эта бадьюевская онтологическая пустота, если не Атеос, двигатель множественности и существования в рамках синтеза? Решит ли кто-нибудь, подобно Бадью, рассматривать математическую революцию Кантора как окончательное доказательство того, что авраамический Бог не существует, как атеизм, доведенный до своего конечного завершения; или, подобно самому Кантору, бросит в игру Энтеос и выберет в качестве отправной точки, что трансфинитность сама по себе есть Бог - мысль, получившая сильную поддержку, например, у американского синтетика Леона Немочинского - в синтетическом, всегда прагматическом смысле это совершенно неважно. Важно, по мнению и Бадью, и Немочинского, принять этическое решение и действовать на его основе, опираясь на силу неназываемого, которая лежит в основе и составляет само решение как таковое. Это основание всегда называется Атеосом, как выразился бы Ф. В. Й. Шеллинг.
Бадью защищает мобилистскую позицию с помощью реляционистского аргумента, согласно которому чистая множественность должна быть этической отправной точкой. Синтетически это означает, что Бадью превращает неназываемое в Пантеоса. Литовско-еврейский философ Эммануэль Левинас - еще один из самых известных философских интерпретаторов Кантора и тот, кто, вероятно, ближе всего стоит к убеждениям самого Кантора относительно теологических последствий трансфинитной математики - защищает этерналистскую позицию радикально противоположным образом с помощью релятивистского аргумента, что Единое должно быть отправной точкой. Таким образом, Левинас выбирает противоположный путь, казалось бы, прямого столкновения с Бадью, и превращает Пантеоса в неназываемое. И именно здесь, в драматической встрече Бадью и Левинаса на туго натянутом канате этики, синтетизм предстает наиболее отчетливо как социальная теория всего par excellence. Поскольку синтетизм включает в себя всю синтетическую пирамиду - а значит, понимает истоки и поддерживает пафос как Бадью, так и Левинаса, - он, разумеется, утверждает, что обе альтернативы верны. Этический поступок в этом контексте состоит в том, чтобы выбрать любую из этих альтернатив и затем верно действовать в соответствии с этим решением.
Никогда еще этический императив истины как действия не был столь ясен. Далее по бадьюианскому сценарию следует, что активизм, исходящий от трех неназываемых имен - Атеоса, Энтеоса и Пантеоса, - создает прочный фундамент для Синтеоса, формализации и реализации утопии. Поскольку мобилистский универсум синтетизма является одновременно контингентным и индетерминистским, очевидно, что Синтеос не может быть реализован через мистический, эсхатологический приход исторической цели, в соответствии с тем, что так образно проповедуют марксизм и авраамические религии. Вместо этого Синтеос реализуется через целенаправленную, но кочевую, творческую активность в капризной, изменчивой вселенной, движимой надеждой на внезапное появление и реализацию невозможного в виде четвертой сингулярности - идея, которая завершается теологизацией, которую провозгласил ученик Бадью по синтетизму Квентин Мейяссу. Урок Бадью и Левинаса состоит в том, что преданность истине как акту на протяжении всей жизни - это внутренняя экзистенциалистская субстанция метафизики.
Понятие истины как действия является центральным для понимания отказа синтетического утопизма быть оптимистичным или пессимистичным. Не исключено, если не сказать - вероятно, что подавляющее большинство людей всегда с горящими глазами повернется к харизматическому авторитету на той или иной сцене и потребует ответа, оптимист она или пессимист в плане будущего, но даже разумная формулировка этого вопроса требует такого количества нюансов и уточнений, что осмысленный ответ для массового потребления вообще невозможно представить. Синтетик, который бережет свою целостность и ценит серьезную дискуссию о будущем, естественно, отказывается, в дружеской, но твердой форме, высказывать свое мнение. Здесь эпистемология сменяется этикой. Именно здесь мы должны обратиться к вере и ее возможностям и отказаться от требования определенного знания.
Прежде всего, синтетизм предполагает, что время реально в условной вселенной. Это делает все предсказания крайне неопределенными, по крайней мере в долгосрочной перспективе, как в метеорологии или экологии. Но есть и встроенный паралич веры в некое в целом позитивное или преимущественно негативное развитие событий. Неважно, в ту или иную сторону склоняются ожидания; просто сам факт того, что они склоняются в какую-либо сторону, ослабляет волю к действию. Если движущим экзистенциалистским принципом синтетической этики является то, что истина - это действие: если ты действуешь, то ты - все, если не действуешь и довольствуешься реакцией, то это означает, что если актор хочет максимизировать свои возможности для власти и влияния, то все прогнозы относительно будущего должны начинаться с абсолютно нейтральной позиции. Будущее не может быть лучше или хуже в каком-либо объективном смысле: мелиоризм в
