Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник) - Александр Дюма

Приготовления к пытке были произведены заблаговременно. Несчастного ожидала наклонная доска с прикрепленным к ней металлическим ошейником, плотно охватывающим шею, и два столба, справа и слева, к которым привязали его руки. Кнут представлял собой хлыст с рукоятью, достигающей около двух футов. К ней прикреплялся узкий плоский кожаный ремень вдвое длинней рукояти, он заканчивался железным кольцом, к которому крепился другой ремень, наполовину короче первого, ширина же его в начале два пальца, а к концу он сходит на нет. Конец этого орудия смачивают в молоке, затем высушивают на солнце, отчего он делается таким же твердым и острым, как нож.

После каждых шести ударов ремень обычно меняют, так как кожа размягчается от крови, но в данных обстоятельствах эта мера бесполезна: приговоренному назначены только двенадцать ударов, а кнут у каждого из двух исполнителей свой. Эти палачи, впрочем, всего лишь кучера министра, которых умение владеть кнутом возвысило до нынешнего ранга, что никак не влияет на доброе расположение к ним их товарищей, которые при случае сквитаются с ними тем же манером, не по злобе, а только повинуясь приказу. Впрочем, зачастую в течение одного и того же сеанса те, кто только что бил, становятся теми, кого бьют. Да мне за время своего пребывания в России не раз доводилось видеть, как важные господа, прогневавшись на своих слуг, но не имея под рукой кнута, приказывали им вцепляться друг другу в волосы и обмениваться кулачными ударами. Сначала они подчинялись приказу робко и неохотно, но вскоре боль их приободряла, и каждый уже молотил кулаками что было силы, в то время как их господин кричал: «Сильней, мерзавцы! Сильней!» Наконец, когда он находил кару достаточной, ему стоило лишь обронить: «Довольно». При этом слове драка мгновенно прекращалась. Противники отправлялись обмывать свои окровавленные физиономии к одному и тому же источнику и возвращались рука об руку так благодушно, словно между ними ничего не произошло.

На сей раз приговоренный, по-видимому, не должен был так дешево отделаться. Одних лишь приготовлений к этой пытке уже хватило, чтобы привести меня в сильнейшее волнение, но меня словно пригвоздило к месту странное наваждение, влекущее человека к его страдающему собрату, и я остался. К тому же мне хотелось посмотреть, насколько далеко заведет эту женщину ее жестокость.

Два палача подошли к молодому человеку, сняли с него одежду, обнажив до пояса, распластали его на этом импровизированном эшафоте, закрепив на шее ошейник и притянув руки к столбам. Потом один из них очертил круг, за который толпе не дозволялось переступать, дабы обеспечить актерам этой ужасной сцены пространство, где они могли бы действовать без помех, между тем как другой, поднявшись на цыпочки, лихо размахнулся и нанес такой удар, что ремень дважды обвился вокруг тела жертвы, оставив на нем синие полосы. Но как ни мучительна была причиненная боль, несчастный не вскрикнул. От второго удара на коже выступило несколько капель крови. После третьего она брызнула струйками.

С этого момента кнут хлестал по ободранной, ничем уже не защищенной плоти, так что после каждого удара палачу приходилось пальцами выжимать из кнута капли крови.

Начиная с седьмого удара второй исполнитель с новым кнутом занял место первого; впрочем, после пятого и до самого двенадцатого удара истязуемый не подавал никаких признаков жизни, кроме судорожного подергивания рук: если бы не это, его можно было бы принять за мертвого.

Как только экзекуция закончилась, его развязали; он был в беспамятстве, ноги не держали его. Тем не менее он не издал ни одного крика, ни даже стона. Для меня, признаюсь, были абсолютно непостижимы и эта выносливость, и такая отвага.

Два мужика подхватили его под руки и потащили к той же двери, через которую он недавно вышел. Входя в нее, он оглянулся и, устремив взгляд на Машеньку, пробормотал по-русски что-то, чего я не смог понять. Эти слова наверняка были оскорблением или угрозой, так как его товарищи, заторопившись, живо втолкнули его в дверь. «Государыня» ответила на эти слова презрительной усмешкой и, достав из кармашка золотую коробочку, вынула оттуда несколько конфет для своей любимицы-левретки, а затем удалилась, опираясь на плечи своих служанок.

Окно за ней закрылось, и толпа, убедившись, что спектакль окончен, молча разошлась. Но некоторые при этом покачивали головами, словно хотели сказать, что подобная бесчеловечность в таком юном и прекрасном создании рано или поздно навлечет на эту женщину кару Божью.

IX

Екатерина говорила, что в Петербурге лето и зима не сменяют друг друга, там есть только две зимы – белая и зеленая.

Белая зима быстро надвигалась на нас, и я не без некоторого любопытства наблюдал ее приход. Я люблю знакомиться с новыми странами в их крайних проявлениях, ведь только так можно ощутить их подлинную характерность. Если кому хочется повидать Петербург летом или Неаполь зимой, он с тем же успехом может не выезжать из Франции: по существу он не увидит там ничего примечательного.

Царевич Константин вернулся в Варшаву, так и не разоблачив заговора, для чего он и приезжал в Петербург. Александр же, чувствуя, что его окутывает густая невидимая сеть заговора, опечаленный более чем когда-либо, покинул милые его сердцу деревья Царскосельского парка, чьи аллеи уже покрывал ковер опавшей листвы. Исчезли без следа жаркие дни и бледные ночи, небесной лазури более не видно, воды Невы уже не переливаются сапфировыми отблесками, не слышно музыки, напоминавшей об эоловых арфах, и не плывут по реке лодки, полные цветов и женщин. А мне хотелось снова повидать те волшебные острова, что я нашел здесь, когда приехал. Они тогда нежились под пологом диковинных растений, среди густых листьев которых сияли широко раскрытые венчики цветов. Но вся эта нежная флора уже вернулась на восемь месяцев в свои оранжереи. Я стал искать пленявшие меня замки, дворцы, чудесные парки, но видел на их месте лишь сараи, окутанные серым туманом, вокруг которых березы мотали своими оголенными ветвями, а лапы елей, отягощенные траурной бахромой, угрюмо покачивались на ветру, да и сами обитатели загородных поместий, блистательные летние пташки, уже упорхнули в Петербург.

Следуя совету, что за табльдотом дал мне, только что сюда приехавшему, любезный лионец, я купил у него меховую накидку и разъезжал по своим урокам из одного конца города в другой, завернувшись в нее. Впрочем, уроки почти всегда сводились скорее к болтовне, чем к упражнениям. Особенно господин Горголи, после тринадцати лет службы начальником полиции подавший в отставку, поспорив с губернатором столицы генералом Милорадовичем, и вернувшийся к частной жизни, испытывал потребность в отдыхе, устав от столь долгой суеты. Господин Горголи порой удерживал меня у себя, побуждая часами рассказывать ему просто по-дружески о Франции, о моих личных делах. Самую теплую привязанность проявлял ко мне господин Бобринский: среди подарков, которыми он осыпал меня непрестанно, я получил от него турецкую саблю отменной красоты. Что касается графа Алексея, он всегда оставался моим покровителем, хотя мне редко приходилось навещать его: он был слишком занят со своими друзьями в Петербурге и в Москве. Несмотря на расстояние в двести лье, разделяющее эти столицы, граф непрестанно находился в пути, ибо русский характер соткан из противоречий: наперекор очевидной вялости темперамента, он всего лишь со скуки легче легкого ввязывается в предприятия, требующие поистине лихорадочной деятельности!