Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник) - Александр Дюма

Между тем я уже посетил колонну Григория Орлова, пирамиду, воздвигнутую в честь Чесменского победителя, и могилу Вергилия, около грота Позилипа. Четыре часа проведя в блужданиях по этому парку, включающему в себя озера, равнины и леса, я начал отчаиваться, терять надежду на встречу с тем, кого искал, когда вдруг, переходя аллею, увидел на другой, пересекающей ее, офицера в форменном рединготе, который поклонился мне и последовал своей дорогой. За моей спиной парнишка-садовник расчищал аллею, я спросил его, кто этот столь вежливый офицер.

– Это император, – ответил он.

Я тотчас устремился на поперечную аллею, пересекавшую ту, по которой прогуливался царь. И в самом деле – не успел я пройти и восьмидесяти шагов, как снова увидел Александра, но, едва заметив его, я почувствовал, что не смогу сделать более ни шагу.

Император на миг приостановился и, увидев, что почтение мешает мне приблизиться к нему, направился в мою сторону. Я остановился на обочине аллеи, он же шел по ее середине; я застыл в ожидании со шляпой в руке, и пока он приближался, слегка хромая из-за старой раны, я успел заметить, как он изменился с тех пор, как я видел его в Париже девять лет тому назад. Его лицо, некогда открытое и веселое, поблекло, омраченное болезненной печалью: сразу было видно то, о чем, впрочем, уже все говорили: царя грызла глубокая меланхолия. Тем не менее черты его сохраняли выражение такой доброжелательности, что я несколько взбодрился и, когда он проходил мимо, шагнул вперед.

– Сир, – произнес я.

– Наденьте шляпу, сударь, – сказал он, – сейчас слишком холодно, чтобы ходить с непокрытой головой.

– Если Ваше величество позволит…

– Да наденьте же шляпу, сударь, наденьте!

И так как он увидел, что почтение препятствует мне исполнить этот приказ, он взял у меня шляпу и собственноручно нахлобучил на меня, еще и придержав другой рукой мою руку, чтобы не дать мне снова обнажить голову. Затем, убедившись, что мое сопротивление подавлено, он спросил:

– А теперь объясните, чего вы хотите от меня?

– Сир, вот прошение.

И я вытащил из кармана бумагу. Его лицо вмиг омрачилось.

– Вы преследуете меня здесь, сударь, – сказал он, – а знаете ли вы, что я затем и покидаю Петербург, чтобы бежать от прошений?

– Да, сир, мне это известно, – отвечал я, – и всю дерзость своего демарша я в полной мере сознаю, но, быть может, это прошение больше других имеет право на благосклонность Вашего величества: к нему присовокуплена рекомендация.

– Чья? – перебил император с живостью.

– Августейшего брата Вашего величества, его императорского высочества великого князя Константина.

– Ах, так! – император протянул было руку, но тотчас отдернул ее.

– Только поэтому, – продолжал я, – у меня была надежда, что Ваше величество вопреки своему обыкновению соблаговолит принять прошение.

– Нет, сударь, нет! – сказал император. – Я его не приму, иначе завтра мне принесут тысячу, тем самым вынудив меня бежать из этого парка, где я больше не смогу быть один. Но, – продолжал он, прочитав по моей физиономии, как я обескуражен этим отказом, – отнесите свое прошение на почту, она там, в городе. Мне его доставят уже сегодня, а послезавтра вы получите ответ.

– Сир, я так признателен!

– Хотите это доказать?

– О! Возможно ли, что Ваше величество даст мне такой шанс?

– Что ж! Не говорите никому, что явились ко мне с прошением и не были наказаны за это. Прощайте, сударь.

Император удалился, оставив меня под впечатлением его поражающей меланхолической доброты. Я не преминул последовать его совету: отнес прошение на почту. Через три дня, как он и обещал, пришел ответ.

Это был мой патент учителя фехтования императорского корпуса инженерных войск; я получил чин капитана.

VIII

С этого момента, поскольку мое положение несколько упрочилось, я решил переехать из гостиницы «Лондонская» на частную квартиру. В поисках ее я стал прочесывать Петербург во всех направлениях. Во время этих экскурсий я начал по-настоящему узнавать город и его обитателей.

Граф Алексей свое слово сдержал: благодаря ему у меня с первых же дней пребывания в столице образовался кружок учеников, каких мне самому, без его рекомендации, не залучить бы и за целый год. Это были господа Нарышкин, кузен императора, и Павел Бобринский, признанный, хоть и не официально, внук Григория Орлова и Екатерины Великой, полковник Преображенского полка князь Трубецкой, начальник полиции господин Горголи, еще несколько знатных особ из виднейших петербургских семейств и наконец двое или трое офицеров-поляков, состоящих в армии на императорской службе.

Одна из наиболее поражавших меня черт русских бар – их гостеприимная учтивость, эта первейшая из добродетелей, которая редко выживает с наступлением цивилизации: по отношению ко мне она им ни разу не изменила. Правда, император Александр, уподобившись Людовику XIV, выдавшему шести старейшим парижским учителям фехтования дворянские грамоты с правом передавать их своим потомкам, также смотрел на фехтование не как на ремесло, а как на искусство и позаботился о том, чтобы повысить престиж этой профессии, присваивая моим коллегам и мне более или менее солидные армейские чины. Ни в одной стране мира я не встречал той аристократичной добросердечности, как в Петербурге: она тем хороша, что, не унижая того, кто ее проявляет, возвышает того, к кому обращена.

Такой теплый прием со стороны русских для иностранца тем приятнее, что жизнь здешних семейств весьма кипуча благодаря дням рождения и большим календарным праздникам, к которым добавляется еще день святого покровителя, имеющийся у каждого дома. Поэтому ежели обзаведешься в меру обширным кругом знакомств, в году останется мало недель без двух-трех званых обедов и такого же числа балов.

Есть для учителей в России и другое преимущество: они становятся сотрапезниками в домах своих учеников, некоторым образом членами семьи. Имея мало-мальски приличные манеры, учитель занимает у домашнего очага место не то друга, не то родственника и сохраняет его за собой сколь угодно долго.

Именно такое место соблаговолили обеспечить мне некоторые из моих учеников, в том числе начальник полиции господин Горголи, один из благороднейших и самых сердечных людей из всех, кого я знал. Грек по происхождению, красавец, рослый, статный, ловкий в движениях, он, как и граф Алексей Орлов и господин Бобринский, являл собой образец истинного аристократа. Искусный в любых упражнениях, будь то верховая езда или игра в мяч, как любитель, достигший и в фехтовании наибольших успехов, он был добрым гением и для иноземцев, и для сограждан, для которых бывал доступен в любой час дня и ночи.