Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник) - Александр Дюма

Уже вечерело, когда к окну третьего этажа нашего дома пристала лодка. Луиза еще издали весело махала рукой сидевшему в ней солдату, чей мундир она узнала: он прибыл с вестями от графа и поручением узнать, как дела у нас. Она черкнула ему записку – несколько карандашных строчек, к которым я приписал еще пару слов: обещал не оставлять ее одну.

Поскольку вода продолжала спадать, а северный ветер, судя по всему, не собирался менять направление, мы спустились с террасы на третий этаж. Там и переночевали, поскольку о втором нечего было и думать: правда, вода оттуда схлынула, но все было разрушено, окна и двери разбиты, на полу – обломки мебели…

В этом столетии уже третий раз Петербург со своими кирпичными дворцами и гипсовыми колоннадами едва не погиб от воды, являя странное сходство с Неаполем, который на другом конце европейского мира живет под угрозой огня.

К следующему утру воды на улицах осталось не более чем на три фута. Теперь, видя валяющиеся на мостовой трупы и обломки, можно было осознать размеры бедствия. Какие-то лодки занесло на высоту Казанского собора, в Кронштадте стопушечный линейный корабль выбросило на середину городской площади, причем он, прежде чем там оказаться, мимоходом своротил два дома.

Среди всех бед, причиненных этой Божьей карой, совершилось и страшное людское мщение.

В одиннадцать часов вечера министр, вызванный к императору, оставил дома свою очаровательную любовницу-«государыню», посоветовав ей при первых признаках опасности перейти в апартаменты, недоступные наводнению. Сделать это было легко: особняк министра, одно из самых красивых зданий Преображенской улицы, был пятиэтажным.

«Государыня» осталась одна со своими служанками, а ее покровитель отправился в Зимний дворец, где пробыл возле императора еще два дня, то есть все время, пока продолжалось наводнение. Освободившись, он поспешил домой, где обнаружил, что вода поднималась здесь на семнадцать футов, и дом выглядел покинутым.

Беспокоясь о своей прекрасной возлюбленной, министр бросился вверх по лестнице, к ее опочивальне. Дверь была закрыта – она, одна из немногих, устояла против напора волн, тогда как все прочие сорвало с петель и унесло. Встревоженный этим странным обстоятельством, он стал стучать в запертую дверь, но ему никто не отвечал. Это глухое молчание вселило в него ужас, и он ценой невероятных усилий наконец вышиб дверь.

Труп «государыни» лежал посреди комнаты, однако объяснить эту смерть только кошмарными последствиями наводнения было мудрено: ее тело было обезглавлено.

Почти теряя рассудок от горя, министр стал звать на помощь, выбежав на тот самый балкон, откуда Машенька любовалась экзекуцией, на которую обрекла своего бывшего жениха. Несколько человек, прибежавших на крик, застали его коленопреклоненным над искалеченным телом.

Обшарив комнату, голову обнаружили на кровати, поток, видно, закатил ее туда. Рядом с головой лежали большие ножницы, каким подстригают живые изгороди садов, они, очевидно, послужили орудием убийства.

Все слуги министра, почуяв близкую опасность, разбежались, но вернулись в тот же вечер или на следующий день.

Не вернулся только садовник.

X

Ветер, из западного ставший северным, возвещал о приходе зимы. Поэтому горожане, насилу справившись с наиболее неотложным ремонтом того, что разрушил отступивший враг, встречали врага наступающего. Тут было важно не терять времени, ведь когда началось наводнение, было уже 10 ноября. Суда, уцелевшие в урагане, теперь спешили выйти в открытое море, чтобы, подобно ласточкам, вернуться не раньше весны. Мосты были разведены, теперь стало уже спокойнее ждать первых морозов. Они начались 3 декабря, 4-го пошел снег и, хотя было всего градусов пять-шесть, тут же установился санный путь. Это было великим счастьем, ведь вся провизия, запасенная на зиму, пропала во время наводнения, и подвоз продуктов на санях спасал от голода.

Благодаря саням, по скорости почти не уступающим паровозу, в столицу со всех концов империи стала поступать дичь, порой добытая за тысячу и более лье. Тетерева, куропатки, рябчики, дикие утки, упакованные в бочки и переложенные слоями снега, в огромном количестве хлынули на рынки, где их продавали очень дешево, вернее сказать – раздавали даром. Рядом с ними на столиках можно было видеть разрубленную на куски или разложенную целиком рыбу самых изысканных пород, выловленную в Волге или в Черном море; мясные туши выставляли на продажу целиком, ставя на четыре ноги так, словно животные были еще живы, и разделывали тут же на месте.

В первые дни, когда зимний Петербург облекся в свои белые одежды, он стал для меня любопытным зрелищем, ведь все это было мне так ново. Главное, сани: я не мог отказать себе в удовольствии кататься в них, это же такое наслаждение – чувствовать, что кони, которых бодрит прохладный воздух, почти не замечая веса экипажа, словно бы не столько скачут, сколько летят, увлекая тебя по гладкой, как лед, зимней дороге. Эти первые впечатления были для меня тем приятнее, что зима с необычным для нее кокетством проявляла себя постепенно, мороз крепчал мало-помалу, так что я благодаря своей шубе и меховой накидке не заметил, как морозы дошли до −20°. Нева же начала покрываться льдом при −12°.

Я так загонял своих несчастных лошадей, что однажды утром кучер заявил: мол, если не дать им двое суток передышки, через неделю коняги станут уже совсем ни к чему не пригодными. Поскольку небо сияло безоблачной синевой, хотя воздух был таким режуще ледяным, какого я никогда еще не вдыхал, я решил отправиться на свои уроки пешком, заодно и прогуляться. Против враждебных козней стужи я вооружился с ног до головы: облачился в широченную каракулевую шубу, надвинул на уши меховую шапку, обмотал вокруг шеи кашемировый шарф и храбро вышел на улицу, весь закутанный – виднелся только кончик носа.

Сначала все шло как нельзя лучше: я даже немного удивлялся впечатлению, какое производил на меня мороз, и тихонько посмеивался над всеми жуткими россказнями о нем. Я был рад, что так славно приноровился к здешнему климату. Однако когда господина Бобринского и господина Нарышкина, двух моих учеников, не оказалось дома, я стал подумывать, что иногда случаются и сюрпризы, а тут еще заметил, что встречные вроде бы поглядывают на меня с каким-то беспокойством, хотя ничего не говорят. Но вскоре прохожий, по-видимому, более общительный, чем другие, мимоходом бросил мне какое-то односложное русское слово, в котором я расслышал буквы «о» и «с». Не поняв слова, я решил, что ради такого односложного восклицания останавливаться не стоит, и продолжал путь. На углу Гороховой улицы я повстречал извозчика, который во весь опор гнал свои сани, но, несмотря на спешку, счел нужным в свою очередь дважды выкрикнуть то же самое словцо.