Земля под ее ногами - Салман Рушди

Профессор Вина. Кажется, она все-таки получила почетную кафедру по одной из новейших дисциплин в маленьком шикарном колледже свободных искусств в Аннандейле-на-Гудзоне. Я, конечно, помню прекрасное время, проведенное ею в лекционных поездках. (Это было уже после того, как «VTO» перестал выступать, но до ее последней судьбоносной попытки вернуться к сольной карьере.) Она отправилась по колледжам со своими «чатоква», слово, украденное ею из дзэн-бестселлера Роберта Пирсига и использованное для описания ее не поддающихся никакой категоризации выступлений, когда она, стоя перед аудиторией, развлекала ее смесью идеологических речей, юмористических эстрадных номеров, автобиографического саморазоблачения и чарующих песен. Настоящие, подлинные «чатоква» — это собрания индейцев для обсуждения какой-либо проблемы, но Вина никогда не блистала в дискуссиях, а подлинность, аутентичность считала понятием вредным, обреченным на «разложение». Ее «чатоква» на деле были импровизированными монологами, сравнить которые можно, пожалуй, лишь с тем, что делали великие индийские сказители, «реально существовавшие индийцы, жившие в реально существующей Индии», как она любила выражаться, гордясь своим родством с краснокожими, и то, что ни один коренной индеец ни разу, по крайней мере публично, не заявил, что чувствует себя оскорбленным, было частью ее волшебства, благодаря которому она и стала поистине колоссальной фигурой.

Помнится, я сфотографировал устремленные к ней восторженные лица боготворивших ее студентов, ловящих каждое слово этого ветерана героической эпохи, нервно меряющего шагами сцену туда и обратно (наряд ее демонстрировал чудовищную эклектику — смесь всевозможных этнических символов: амулеты, кафтаны, перья птицы кетцаль, нагрудники, тика[198]) и с шокирующими подробностями разглагольствующего о собственной жизни, о своих взлетах и падениях, сексуальных приключениях и встречах с политиками (иногда эти нити чудесным образом переплетались, например, когда она провела уик-энд в тайном убежище карибского диктатора со слишком длинной бородой и недостаточно развитым подбородком). Она приводила в экстаз свою молодую аудиторию, внезапно, без всякого предупреждения, переходя от анекдотов к берущим за душу госпелам а капелла, блюзам, джазовым импровизациям в стиле Эллы Фицджеральд, легкому попурри из босановы или рок-гимнам, и все это голосом нашей Госпожи, дарующей нам свой волшебный инструмент, слишком прекрасный для этого мира. За него и умереть не жалко.

Как на подиуме, так и в моей постели профессор Вина была самым потрясающим из всех ее alter ego[199], это был тот еще спектакль; но внимательно вслушиваясь в канонаду ее аргументов, я поймал себя на мысли, что она пытается скрыть трещины и провалы в своей душе, и подумал, что эта исчезнувшая нимфоманка Мария была по-своему права, говоря о наших внутренних противоречиях, тектонических разломах в нас самих, раздирающих нас на части, подобно тому как это происходит с постоянно меняющейся землей.

Профессор Вина и Хрустальная Вина, Святая Вина и Вина-богохульница, Вина, объедающаяся гамбургерами, и Вина-вегетарианка, Вина-феминистка и Вина-секс-машина, Бесплодная-Бездетная-Трагическая Вина и Вина, получившая в детстве психическую травму, Вина-лидер, проложившая путь для целого поколения женщин, и Вина-ученица, пришедшая к пониманию, что Ормус — тот Единственный, которого она всегда искала. Всё это была она, и даже больше, чем это. В каждой из этих ипостасей она поднималась до недосягаемых высот. Не было лишь Вины-скромницы, старавшейся держаться в тени, чтобы противостоять Вине, не ведающей пределов.

Вот почему люди и любили ее. Она стала гиперболизированным воплощением, аватарой, их собственных доведенных до крайности или, лучше сказать, вознесенных на недосягаемую высоту перемешанных «я»: таланта, выразительности, вызывающей распущенности и саморазрушения, интеллекта, страсти — и жизни. Возвышенная Вина, пробуждающая в людях столь же высокую, хотя и абсолютно земную, любовь.

Что же касается такой частности, как доверие между Ормусом Камой и ею самой, где я был немаловажным, хотя всего лишь периферийным, фактором, то тут Вина использует свои абсурдные теории о внешней детерминированности личности, чтобы вынести вердикт «невиновна», когда речь заходит о ее многочисленных изменах. Девушка ничего не может с этим поделать — вот к чему сводится ее позиция, если опустить все красивые фразы. Ее натура такова, какова она есть, — результат ли это развития истории, или смешения генов, или сексуальной политики, — на самом деле, неважно, чего именно. Это как если бы Оливия Ойл узурпировала кредо моряка Попая[200]: «Я тот, кто я есть, и я такой». Это очень напоминает слова, во все времена произносимые мужчинами для оправдания свой неверности.

Принимай это как есть или не принимай вообще, говорит она, и Ормус принял — неотразимый Ормус, по которому страдало столько женщин, которому божественная красавица Персис Каламанджа принесла в жертву все свои надежды на счастье.

— Может ли великая любовь существовать без доверия?

— Конечно, Рай, милый, — говорит она, растягивая слова, подобно обитателям гетто, и изгибаясь, словно пантера, — естественно, может. А Ормус и я — мы тому вечно живое доказательство.

(Вечно живое, думаю я. Вина, не искушай судьбу.)

Вслух же я говорю:

— Ты знаешь, я вообще-то не понимаю этого. И никогда не понимал. Как вы двое сосуществуете вместе. Как это у вас, на самом деле, получается?

Она смеется.

— Это высшая любовь, — отвечает она. — Можешь считать, что это любовь на более высоком уровне. Как восторг.

Сейчас она расслабилась, — пока она говорила, к ней вернулось хорошее настроение. Когда она не под кайфом и не в бешенстве, она способна оценить шутку.

— На чем я остановилась? — спрашивает она, снова кладя голову мне на живот. — Ах, да. Мы носились вокруг постели. Он к тому времени уже был не в оранжерее, это важно. Адью этому чертову стеклянному колпаку. Вместо него мы в этой пыльной спальне, со стен на нас с явным неодобрением взирают сливки общества, над ними — только представь себе! — гипсовая копия греческого фриза. А на коринфских колоннах — мраморные бюсты. Личности в тогах с лавровыми венками на ушах. На дворе семидесятые, мир распадается на части, а нас отправили спать в этот гребаный Парфенон. А портьеры — такие можно найти лишь в старых кинотеатрах, темное море ткани. Я так и ждала, что в какой-то момент они откроются, а за ними — реклама, ролики новых фильмов или наши будущие выступления. Но нет, можешь себе представить? — гвоздем программы были мы с ним.

Когда Вина начинает этот свой марафон длиною в ночь, как только она запускает на своем персональном экране подборку классики из фильмотеки своей жизни — счет может оказаться двойным, а то и тройным, — вы просто пропускаете попкорн и диетическую колу и выбираете сон, за неимением другого предложения. Долгие годы сон не был для меня объектом вожделения. В моей голове тоже полно картинок, и многие из них мне бы не хотелось смотреть по второму заходу.

Мне есть что рассказать о себе, у меня своих историй достаточно. Но большинство из них подождет. (Пока на сцене священнодействуют боги, нам, смертным, лучше подождать за кулисами. Но как только звезды доведут до финала свое трагическое умирание, выходят остальные: завершая сцену банкета, мы должны доесть всю эту чертову еду.) А мои картинки здесь. Я не могу их убрать обратно в коробку.

У настоящего фотографа есть второе портфолио, но он не может показать хранящиеся в нем образы, потому что они никогда не были отсняты на пленку. Если он фотожурналист, многие из них являются ему во сне и крадут его и без того беспокойные ночи. Бобби Флоу, поучавший всех и вся гений из агентства «Навуходоносор», любил повторять три слова, которые считал основой профессионализма: Снимай крупным планом. И он делал это с неописуемым блеском, пока ему не снесли голову где-то в болотах Индокитая, но это входило в понятие профессионального риска. Другая составляющая этого понятия — когда голова остается на плечах, но заполняется образами реальной действительности, огромной картиной мира, с которого как будто бы содрали кожу. Мира освежеванного. Окровавленного. Восход земли, снятый как проломленный, залитый кровью череп, зависший во взрывающемся пространстве.

Я часто снимал крупным планом, с близкого расстояния, даже слишком часто, и у меня, как и у всех остальных, есть свои оХотничьи рассказы, свои байки. Снимки, сделанные, когда ты прячешься от пуль за трупами других фотографов. Пустоглазые беззубые сумасшедшие с автоматами «Узи», тыкающие дулами тебе в живот, а однажды они даже засунули дуло мне в рот. День, когда меня поставили перед охристой стенкой и «расстреляли понарошку», милая шуточка одного вояки-славянина. Послушайте, это всё — ничто. Я не хочу ни хвалиться, ни жаловаться. Я отправился туда, потому что у меня была такая потребность, это было моё. Некоторые попадают туда, потому что хотят умереть, другие — чтобы увидеть смерть, третьи — чтоб было чем хвастаться, когда они вернутся живыми. (Ведь каждый из нас философ.) Я мог бы сказать, что чувство вины не имеет к этому никакого отношения, та пленка, которую я достал из ботинка мертвеца, — это старая история, но это было бы ложью. Ложью, но только в определенной степени, потому что признаю, что каждый раз, когда я стою перед орущим ребенком с базукой, я пытаюсь доказать, что заслужил право быть там, право на эту камеру и аккредитацию, — если вас интересует десятицентовый психоанализ Люси ван Пельт, то вот он, перед вами. Но что мне действительно интересно, что меня пугает, так это то, что моя мотивация глубже, чем это, глубже даже, чем фотография человека, висящего на медленно вращающемся вентиляторе.