Три жизни Юрия Байды - Иван Арсентьев

Но чем дальше продвигался враг на восток, тем чаще воспоминания возвращали Куприяна к блаженной памяти нэпу, к собственному преуспеянию на поприще частного предпринимательства, и он думал: «А может, немцы разгонят колхозы и станут продавать землю? Ото было бы добре для людей, у которых в голове не солома… Тут бы я развернулся!..»

Между тем Панас Гаврилович Кормыга, умнейший человек, при встречах не раз повторял: «Немчура хоть и дерьмо, а деловых людей не станет трогать. Он только краснокнижников да евреев к ногтю берет, а мы с тобой, Куприян, и при нем проживем. Хуже не будет». А уж кому, как не Панасу Гавриловичу, знать немцев! С 1914 по 1918 год пробыл в плену возле Кенигсберга в богатом поместье, насмотрелся, как хозяйничают настоящие бауэры. Теперь, когда МТС эвакуировалась и Кормыга перестал щелкать на счетах, время вынужденного безделья он коротал в паре с Куприяном за разговорами.

Неожиданно вернулась в село пропадавшая где-то Агния. Расфуфыренная в пух и прах — не подходи! Провихляла по улице широченным подолом юбки, в расстегнутой модной жакетке, чтоб видели все: смотрите, мол, какая под ней кофточка красивая. С кем ни встретится, норовит как бы невзначай похвастаться золотыми часиками. Видать, времени зря не теряла и правильно делала, все равно война. У эвакуированных есть чем прибарахлиться, и незачем церемониться.

Мать Агнии, тетка Гашка, встретилась Куприяну возле колодца. Сняла с толстых плеч коромысло с ведрами, усмешливо спросила:

— Ну, соседушко, когда сватов ждать?

Куприян выпучил на нее глаза.

— Каких сватов?

— С рушниками, как положено…

Слова Гашки показались Куприяну столь нелепыми, столь дикими, что он расхохотался.

— Осатанела, вражья баба… Вот уж довоевались, раз в дело пошли такие невесты, как ты…

— А чем я плоха? — качнула Гашка объемистыми бедрами.

— Да ничего… молодица справная. Накидал тебе бог всего порядочно и за пазуху, и пониже…

— Про то и кажу… Только не про меня сейчас речь, соседушко. У тебя есть голубок, у меня — голубка, они уже заворковали, так отчего б нам их не спаровать?

— Кого спаровать?

— Кого-кого!… Чем моя Агнюша не пара твоему Юрасю? Дивчина — на все село!

— То правда твоя: на все село, гы-гы… — усмехнулся двусмысленно Куприян.

— Э-эх! А еще говорят, ты разумный… Темнюк ты темный. Голова лысая, а в голове — тьфу! — рассердилась Гашка. — Ты и на самом деле вообразил, что я отдам свою красивую Агнюшу за твоего нечупару закопченного? Ха! Да если ты хочешь знать, она у меня теперь телефонистка!

— Телефонистка… так тебе и поверили.

— Про то все знают. Курсы в области прошла, а теперечки сюда назначена.

— Гм… подожди, не ерепенься. А не слыхала ли она часом в городе про Юрася?

— Может, и слыхала… а что?

Куприян почесал затылок.

«А ведь взаправду знает что-то вредная баба. Недаром про сватов заговорила». Но, не желая показать, что очень заинтересован, спросил недоверчиво:

— Ну да! От кого слыхала?

— Да хоть бы от кого! Хочешь знать, заходи вечером на часок, Агнюша с почты придет, ее и расспросишь.

— Ну, добре, зайду.

Но к Гашке Куприян не попал. Где-то после обеда вдали за лесом послышалась артиллерийская стрельба, и вскоре пронесся по селу слух, будто в райцентр вступила германская часть. Агния об этом слышала по телефону. А под вечер загудело-залязгало и на дороге в Рачихину Буду. Жители попрятались в хаты, наступила тишина, даже собаки затаились. Не село — кладбище осеннее.

Два танка с белыми крестами на боках показались на пригорке. Один тащил на буксире другого, оставляя за собой глубокие следы. Прогрохотали вдоль села, развернулись — и обратно. Танкисты открыли люки, высунулись до пояса. У колодца возле хаты Тихона Латки остановились, повылезали из железных коробок на землю. Было их восемь. Кто в комбинезоне, кто в серой рубашке с короткими рукавами. Поснимали ребристые шлемофоны, о чем-то перемолвились, затем один из них, черномазый (а болтали, будто все немцы белобрысые!), вошел во двор Латки, ударил сапогом в дверь так, что она распахнулась настежь, свистнул.

В дверях тотчас появился Тихон, согнулся в низком поклоне. Немец в засаленных штанах крикнул что-то, показал руками. Тихон угодливо закивал, исчезая в черном зеве сеней. Тут же появился с ведрами, выплеснул из них под плетень воду, помчался во всю прыть к колодцу за свежей. Танкисты, болтая, стали раздеваться, только один с автоматом продолжал стоять, поглядывая вокруг.

Тихон достал из колодца воды, танкисты напились, а затем, гогоча и взвизгивая, стали окатывать друг друга из ведра.

— Ганна! Утирки! — крикнул Тихон жене.

Та суетливо выметнулась из хаты, держа перед собой на вытянутых руках чистые полотенца. Растершись рушниками, они теми же рушниками вытерли пыль на сапогах, побросали под ноги и поманили к себе Тихона. Тот подошел, вытянулся в струнку, изо всех сил старался уловить, чего еще нужно им от него, но ничего не понял. Уразумел лишь, когда стали показывать жестами, как глухонемому. Тогда, поддернув штаны, он кинулся со всех ног к хате Куприяна.

Тот наблюдал все это из-за оконной занавески. На стук Тихона вышел босой, уставился тускло ему в лицо.

— Кличут тебя… коваль им нужен, — пробормотал запыхавшийся Тихон.

Куприян надел картуз, пошел за ним. Танкисты стояли кучкой, курили, галдели. Куприян, не доходя, остановился, снял картуз. От группы отделился черномазый в засаленных штанах, смерил Куприяна взглядом, презрительно фыркнул. Затем, ткнув ему пальцем в грудь, спросил:

— Ду ист дер шмидт? — Пошевелил в воздухе пальцами, вспоминая. — Ку-у-уснез?

Куприян качнул утвердительно головой.

— Зер гут. Карашьо… Ду вирст айнцельхайт гешмиден, — постучал черномазый кулаком по ладони. — Шнель махст!

И это понял Куприян.

— Карл! — повернулся черномазый к своим. — Трагст дайне деталь.

Один из немцев забрался в неисправный танк и вытащил из него сломанную тягу, сунул Куприяну в руки.

«Сварить нужно, — сообразил Куприян. — Чепуха. Простое дело». Пошел в кузню, разжег горн, Тихона заставил качать коромысло мехов. Немцы расселись в тени, курили. Куприян измерил штангенциркулем длину сломанных концов, раскалил их, оттянул молотком на конус, показал Тихону, как держать, и, выхватив из горна, положил один на другой. Быстрые удары молотка наполнили звоном полутемную кузню, посыпались искры. Куприян старался изо всех сил, лишь бы «не подкачать перед Европой», но тяга почему-то не сваривалась. Удивленный, он повторил операцию более тщательно, и опять неудача. После третьей безуспешной попытки к наковальне подошел черномазый, толкнул Куприяна, посмотрел в упор жестко блеснувшими глазами.