От Северского Донца до Одера. Бельгийский доброволец в составе валлонского легиона. 1942-1945 - Фернан Кайзергрубер

На следующий день я отправился записываться. Мне сказали, что сейчас формируется Garde Walonne – Валлонская гвардия[13] и что у меня больше шансов для быстрого перевода оттуда в легион. Соответственно, я записался и 3 ноября 1941 года оказался на стрельбище (стрелковом полигоне) в Брасхате (муниципальное образование в Восточной Фландрии, Бельгия к северу от Антверпена). Мой друг Пауль Ван Брюсселен, который не смог покинуть Кельн одновременно со мной, возвратился в Брюссель вскоре после меня, и мы с ним встретились.

О Валлонской гвардии у меня только самые добрые воспоминания. За исключением униформы, довольно нелепой, что казалось мне немаловажным элементом. Вскоре ее, кажется, заменили, когда меня уже там не было. Меня устраивали и дух, и атмосфера. Но все здесь было в новинку, начиная с дисциплины, к которой необходимо приспособиться. Мое первое, оно же последнее, наказание ненадолго вызвало у меня чувство протеста. К счастью, я был окружен друзьями, успокоившими меня. Во-первых, мой брат, – затем ротный писарь Марешаль, – старшина Эрнест С. и другие ребята заставили меня прислушаться к доводам разума и смириться с наказанием – остаться на базе в выходные. Дежурный сержант Леопольд Л. заявился объявить подъем, вошел в комнату и увидел меня лежащим на кровати, тогда как мои товарищи уже на ногах. Опоздание на десять секунд. Подъем, лежебока! Мне кажется, Л. был прямо-таки счастлив, что застукал меня. И это ощущение спровоцировало меня на бунт. Я не мог успокоиться целые сутки. Ладно, проехали, я больше никогда не проштрафлюсь. На самом деле проштрафлюсь еще один раз, двумя годами позже, уже в легионе.

Вопреки тому, что могут подумать те, кто здесь не был, формирование оказалось весьма серьезным, даже суровым, безо всяких послаблений – ни в строевой подготовке, ни в учениях на местности. Разумеется, я предпочитал последнее. Я питал прямо-таки романтическое пристрастие к занятиям на природе, ибо эти песчаные земли, поросшие вереском и соснами или серебристыми березами, казались мне по-настоящему прекрасными в самый разгар осени. Кампин[14] и в самом деле выглядел великолепно, даже когда, окутанный туманом или в пасмурную погоду, сверкает в лучах осеннего солнца. Земли Кампина светились в буквальном смысле слова, а потом иней покрывал их своей вуалью, более легкой, чем тюль, когда на тончайших лезвиях травы застывает роса или когда она скапливается в нежной паутине маленьких паучков.

Я получал определенное удовлетворение от такой жизни, насыщенных, но упорядоченных часов; трудная жизнь, простая и близкая к природе. От свежей прохлады первых морозов немели пальцы и руки, не охлаждая моего пыла к занятиям, скорее наоборот. Холод подстегивал усердие. Я быстро нашел нескольких друзей, образовалась очень сплоченная маленькая группа. Нас было четверо молодых людей, от семнадцати до девятнадцати, переполненных жизненной энергией и энтузиазмом, и эти чувства объединяли нас: Эмиля М., Раймонда П., Альфреда Д. и меня. Наша маленькая ячейка собралась вместе, распалась, затем вновь объединилась по воле судьбы, над которой мы были не властны в течение всего военного времени. Внутри этой группки царило полное взаимопонимание – как с нашими инструкторами, унтер-офицерами, так и с нашим капитаном.

Среди всех инструкторов лучше всего я помню одного, которого мы прозвали Заг-Заг. Невысокий, коренастый, можно сказать, тучный, однако невероятно проворный для своей корпулентности. Получивший несколько ранений в Первой мировой войне, отмеченный большим глубоким шрамом в форме креста – последствия трепанации – на черепе. Из-за этого шрама кое-кто прозвал его Бургундский Крест (ветвистый косой – Андреевский крест). Всегда пребывая в добродушном настроении, без намека на недоброжелательность, он донимал нас тренировками, причем себя не меньше, чем нас. Никогда не требовал от нас больше того, чем мог сделать сам, но поскольку он мог все, то нам приходилось здорово попотеть. Даже сегодня у меня сохранились к нему самые теплые чувства. Он был моим первым инструктором, первым немецким солдатом, с которым у меня сложились хорошие отношения как в дружбе, так и по службе, мы часто беседовали на равных, несмотря на его унтер-офицерское звание, но только в неслужебное время, ибо служба есть служба, а шнапс есть шнапс!

Немецкий капитан (гауптман) Ламбрихт тоже оставил по себе добрые воспоминания, только чуть более сдержанные. Пятидесятилетний, приветливый, с усиками как у Гитлера, седеющий и безукоризненный. Золотые коронки на зубах подчеркивали его улыбку, поскольку он был обходителен, любезен, щедр на улыбки, но без каких-либо послаблений. Превосходный кавалерист, он прекрасно смотрелся и держался в седле, когда вел нашу роту на учения или в марш-броске.

Самым старшим по званию у нас был майор Вульф, который командовал всем этим мирком в штабе кавалерийской школы на стрелковом полигоне (стрельбище). Высокий, подтянутый, лысый, с очень прямой спиной, по определенной причине. Кажется, он носил корсет. А также монокль, причем совершенно естественно, – самый настоящий образчик прусского офицера, сдержанного, но без малейшего высокомерия. Каждое утро, даже если было морозно или шел снег, он, в спортивном трико, занимался на улице гимнастикой, с необычайной ловкостью и сосредоточенностью. Его возраст? Уверен, за шестьдесят. Все остальные инструкторы оказались бельгийцами, многие из них были офицеры-ветераны или унтер-офицеры бельгийской армии.

Нам делали частые прививки против всех серьезных заболеваний, и каждый такой день непременно заканчивался просмотром кинофильмов. Также свободными вечерами или по выходным мы ходили в Брасхат или Антверпен, в основном небольшими группами. В общем, совершенно упорядоченная жизнь, хорошо организованная, полностью ориентированная на обучение и на хорошую физическую подготовку. Один маленький эпизод упорно держится в моей памяти, маленькое воспоминание, не имеющее существенного значения. Как-то утром мы отправились на учения в тот час, когда дети идут в школу. Мы пели одну из строевых песен, переведенных на французский, но с немецкой мелодией, пели слаженно, четко выговаривая слова. Напротив меня по тротуару шла маленькая девочка лет двенадцати, рядом с ней мальчик чуть младше, видимо ее брат. Они оба старались маршировать в ногу с нами, без всякого смущения мило улыбаясь нам. Когда песня закончилась, они заговорили с нами на ходу, просили нас продолжать петь, потому что им нравилась песня. Они говорили по-французски, несомненно, это были дети кого-то из бельгийских солдат, живших в казармах до нас. Вероятно, этот эпизод сохранился в моей памяти потому, что дети находились так близко к нам, и этот краткий диалог казался мне таким естественным, таким непринужденным. Такие вещи всегда выделяются. Интересно, почему, когда в то же самое время происходило множество событий, которые изменили ход истории, выбор целых поколений и которые, со временем, отошли на задний план? Таковы причуды человеческого разума, лабиринта чувств.

Как-то в декабре, во время специального построения, наш Spieß – фельдфебель зачитал перед нами обращение. Легион испытывал острую нужду в извозчиках. Мы с Паулем переглянулись и согласно моргнули. Старшина, который знал о нашем стремлении как можно скорее присоединиться к товарищам в легионе, иронически спросил, где мы научились управлять повозкой. Он, должно быть, прекрасно понимал, что самое большее, в чем мы преуспели, – так это в катании на карусели во время ярмарок. Поэтому велел нам вернуться в строй. Затем пришел запрос на поваров, которых легиону, похоже, тоже не хватало. Мы с Паулем снова сделали шаг вперед перед строем, чтобы снова быть отосланными назад, как и в первый раз. Никогда нам не стать ни поварами, ни извозчиками!

Однако несколько дней спустя нам предоставился случай просить о следующей отправке. По этому поводу мы предстали перед небольшой комиссией, состоявшей из немецкого вербовщика, которому помогали наш старшина и ротный писарь. Писарь спросил, работали ли мы до этого.

– Да, разумеется. В Германии.

– У вас есть два варианта получения денежного довольствия в армии: 80 процентов вашего последнего жалованья или общие выплаты в размере одной рейхсмарки в день.

– Одну рейхсмарку в день.

Вербовщик недоверчиво смотрит на меня.

– Да, одну рейхсмарку в день.

Старшина и Марешаль сказали мне, что я ненормальный, то же самое, насколько я понимаю, пробормотал и вербовщик, а первые двое переводили мне его слова, забыв, что я понимаю по-немецки, или притворяясь, что не знали этого. Я не отступал. Мне было бы стыдно, если бы я выбрал другой вариант. Не будем говорить о бескорыстии, назовем это бравадой! Но меня записали. Теперь оставалось только ждать.

Время бежало так быстро, что уже наступило Рождество, а кажется, что только вчера я начал свою солдатскую жизнь. Армия подарила нам рождественские подарки и пригласила наши семьи провести с нами этот вечер. Моей семьи здесь не было, вы уже знаете почему. Они не разделяли мои идеалы. Я их понимал. Со мной оказался только один из братьев, а еще семьи других. Ничто не могло омрачить нам радость этого семейного вечера. Это наша первая дружеская встреча. Вскоре за Рождеством отмечается Новый год, и в течение месяца все роты оставляют полигон и отбывают в места своего расположения. Нашим будет Намюр (город в центре Бельгии, с 1986 года столица региона Валлония. – Пер.). Вскоре после погрузки мы с товарищами получили увольнительные. Я сошел с поезда в Брюсселе, передохнуть несколько дней. Под конец увольнения я выехал, чтобы за ночь добраться до Намюра. На следующий день знакомился со своими новыми казармами. Это кадетская школа в самом городе.