Том 21. Жизнь Клима Самгина. Часть 3 - Максим Горький

Откинувшись на спинку стула, покачиваясь и усмехаясь, он продолжал:

— Понимаешь, в чем штука? Людям — верю и очень уважаю их, а — в дело, которое они делают, — не верю. Может быть, не верю только умом, а? А ты — как?

— Что? — спросил Самгин, чувствуя, что беседа превращается в пытку.

— Ты почему помогаешь? — спросил тот.

— Нахожу нужным, — сказал Самгин, пожимая плечами.

— Вот с этого места я тебя не понимаю, так же как себя, — сказал Макаров тихо и задумчиво. — Тебя, пожалуй, я больше не понимаю. Ты — с ними, но — на них не похож, — продолжал Макаров, не глядя на него. — Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но — чьи? Вот что я хотел бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у писателя Катина — народника? Еще тогда понял я, что не могу быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки…

Под окном раздался пронзительный свист.

— Полицейский свисток? — с удивлением спросил Макаров.

Клим очень быстро подскочил к окну и сказал:

— Что-то случилось, бегут…

В комнату ворвался рыжий встрепанный Лаврушка и, размахивая шапкой, с радостью, но не без тревоги прокричал:

— Солдаты наступают! Анфимьевна спрашивает: ставни закрывать?

Макаров тоже вскочил на ноги:

— Чорт возьми…

— Закрывать? — кричал Лаврушка. Самгин отмахнулся от него, ожидая, что будет делать Макаров. Тот, быстро одеваясь, бормотал:

— Обязанность врача…

Он выбежал вслед за учеником медника. Самгин, протирая запотевшее стекло, ожидал услышать знакомые звуки выстрелов. С треском закрылись ставни, — он, вздрогнув, отшатнулся. Очень хотелось чувствовать себя спокойно, но этому мешало множество мелких мыслей; они вспыхивали и тотчас же гасли, только одна из них, погаснув, вспыхивала снова:

«За этих, в кухне, придется отвечать…»

В кухне было тихо, на улице — не стреляли, но даже сквозь ставню доходил глухой, возбужденный говор. Усиленно стараясь подавить неприятнейшее напряжение нервов, Самгин не спеша начал одеваться. Левая рука не находила рукава пальто.

«Я слежу за собой, как за моим врагом», — возмутился он, рывком надел шапку, гневно сунул ноги в галоши, вышел на крыльцо кухни, постоял, прислушался к шуму голосов за воротами и решительно направился на улицу.

Выцветшее, тусклое солнце мертво торчало среди серенькой овчины облаков, освещая десятка полтора разнообразно одетых людей около баррикады, припудренной снегом; от солнца на них падали беловатые пятна холода, И люди казались так же насквозь продрогшими, как чувствовал себя Самгин. Суетился ветер, подметая снег под ноги людям, дымил снегом на крышах, сбрасывал его на головы. Макаров стоял рядом с Лаврушкой на крыльце дома фельдшера Винокурова и смеялся, слушая ломкий голос рыжего. За баррикадой кто-то возился, поворачивая диван, из дивана вылезала набивка, и это было противно, — как будто диван тошнило. Клим подошел к людям. В центре их стоял человек в башлыке, шевеля светлыми усами на маленьком лице; парень в сибирской, рваной папахе звучно говорил ему:

— Сборный отряд, человек сорок, без офицера…

— Штатские есть? — спросил светлоусый.

— Штук, примерно, семь…

— Надобно считать точно, а не примерно.

— Идут вразброд, а не кучей…

— Бомбов боятся! — радостно крикнул медник. Почесывая переносицу, человек в башлыке сказал:

— Значит — ростовцы не соврали, охотников двинут против нас. Пьяные — есть?

— Не приметил.

— Надо примечать, — вас, товарищ, не на прогулку посылали.

Человек в башлыке говорил спокойно, мягко, но как-то особенно отчетливо.

— Лаврентий, — крикнул он, дергая руками концы башлыка. — Значит, это ты свистел?

— Мне, товарищ Яков, студент из переулка сказал — идут…

— Уши тебе надо нарвать, душечка! Вы, товарищ Балясный, свисток у него отберите. На караулы — не назначать.

— Значит — ложная тревога, — сказал Макаров, подходя к Самгину и глядя на часы в руке. — Мне пора на работу, до свидания! На днях зайду еще. Слушай, — продолжал он, понизив голос, — обрати внимание на рыжего мальчишку — удивительно интересен!

Бородатый человек оттолкнул Макарова.

— До свидания, — почему-то очень весело крикнул доктор.

Самгин даже головой не кивнул ему, внимательно присматриваясь к защитникам баррикады. Некоторых он видел раньше в кухне, — они ему кланялись, когда он проходил мимо, он снисходительно улыбался им. Один из них, краснощекий, курносый парень, Вася, которого Анфимьевна заставляла носить дрова и растоплять печь в кухне, особенно почтительно уступал ему дорогу. В общем он видел человек десять, а сейчас их было девятнадцать: одиннадцать — вооруженных винтовками и маузерами, остальные — безоружны. Было ясно, что командует ими человек в башлыке, товарищ Яков, тощенький, легкий; светлые усы его казались наклеенными под узким, точно без ноздрей, носом, острые, голубоватые глаза смотрят внимательно и зорко. В общем лицо у него серое, старообразное, должно быть, долго сидел в тюрьме и там — засох. Ему можно дать двадцать пять лет, можно и сорок.

— Нуте-с, товарищи, теперь с баррикад уходить не дело, — говорит он, и все слушают его молча, не перебивая. — На обеих баррикадах должно быть тридцать пять, на этой — двадцать. Прошу на места.

Пятеро отделились, пошли в переулок; он, не повышая голоса, сказал им вслед:

— Сегодня вам дадут еще две винтовки и маузер. Может быть, и бомбочки будут.

Из-за баррикады вышел дворник Николай.

— Ружьецо-то и мне бы надо…

— Достанем, товарищ, обязательно! — Яков покашлял, крякнул и продолжал: — Стену в сарае разобрали? Так. Лестница на крыше углового дома — есть? Чудесно. Бомбочки — там? Ну, значит — всё. Товарищи Балясный и Калитин отвечают за порядок. Нуте-с, — наши сведения такие: вышло семь сборных отрядов, солдаты и черная сотня. Общая численность — триста пятьдесят — четыреста, возможно и больше. Черной сотни насчитывается человек полтораста. Есть будто пушечки, трехдюймовки. В общем — не густо! Но, конечно, могут разрастись. Ростовцы — не пойдут, это — наверняка!

«Вероятно — приказчик», — соображал Самгин, разглядывая разношерстное воинство так же, как другие обыватели — домовладельцы, фельдшер и мозольный оператор Винокуров, отставной штабс-капитан Затёсов — горбоносый высокий старик, глухой инженер Дрогунов — владелец прекрасной голубиной охоты. Было странно, что на улице мало студентов и вообще мелких людей, которые, квартируя в домиках этой улицы, лудили самовары, заливали резиновые галоши, чинили велосипеды и вообще добывали кусок хлеба грошовым трудом.

«Кого же защищают?» — догадывался Самгин. Среди защитников он узнал угрюмого водопроводчика, который нередко работал у Варвары, студента — сына свахи, домовладелицы Успенской, и, кроме племянника акушерки, еще двух студентов, — он помнил их гимназистами. Преобладала молодежь, очевидно — ремесленники, но было человек пять бородатых, не считая дворника Николая. У одного из бородатых из-под нахлобученного картуза торчали седоватые космы волос, а уши — заткнуты ватой.

Все было неестественно и так же неприятно, как этот тусклый день, бесцветное солнце, остренький ветер. Неестественна высокая и довольно плотная стена хлама, отслужившего людям. Особенно лезло в глаза распоротое брюхо дивана, откуда торчали пружины и клочья набивки. К спинке дивана прикреплена палка половой щетки, и на ней треплется красный флаг. Обыватели этой улицы тоже всё — люди, отслужившие жизни. Самгин, поеживаясь от ветра и глядя, как дворник Николай раскручивает голыми руками телеграфную проволоку, должно быть, жгуче холодную, соображал:

«При чем здесь этот?»

Человек с ватой в ушах стал рядом с ним и, протирая рукавом ствол винтовки, благодарно сказал;

— Ласковый денек сегодня.

Самгин взглянул на него недоверчиво — смеется?

— Вы на этой улице живете? — спросил он.

— Нет, я — с Благуши назначен сюда, — ответил человек, все поглаживая винтовку, и вздохнул: — Патронов маловато у нас.

— Что защищает эта баррикада? — спросил Клим и даже смутился — до того строго и глупо прозвучал вопрос, а человек удивленно заглянул в лицо его и сказал:

— Революцию защищает, рабочий народ, а — как же? Размахивая рукою, он стал объяснять:

— Там — Каретный ряд, а там, значит, тоже наши, — мы, вроде, третья линия.,

— Ага, — сказал Самгин и отошел прочь, опасаясь, что скажет еще что-нибудь неловкое. Он чувствовал себя нехорошо, — было физически неприятно, точно он заболевал, как месяца два тому назад, когда врач определил у него избыток кислот в желудке.

«Покорнейший слуга… Кто это сказал: «Интеллигент — каторжник, прикованный к тачке истории»? Колесница Джагернаута… Чепуха все это. И баррикады — чепуха», — попытался он оборвать воспоминания о Макарове и даже ускорил шаг. Но это не помогло.