Том 21. Жизнь Клима Самгина. Часть 3 - Максим Горький

— Вот, товарищ Самгин, спорю с Иудой, — сказал медник, хлопая ладонями по столу.

— Ты сам — Иуда и собака, — ответил повар и обратился к Самгину: — Прикажите старой дуре выдать мне расчет.

Вскочив на ноги, медник закричал, оскаливая черные обломки зубов:

— Пристрелить тебя — вот тебе расчет! Понимаете, — подскочил он к Самгину, — душегуба защищает, царя! Имеет, дескать, права — душить, а?

— Имеет, — сказал повар, глаза его еще более выкатились, подбородок задрожал.

— Я солдат! Понимаешь? — отчаянно закричал медник, ударив себя кулаком в грудь, как в доску, и яростно продолжал: — Служил ему два срока, унтер, — ну? Так я ему… я его…

— Пошел вон! — захрипел повар и, бросив шапку на пол, стал топтать ее.

Самгин молчал, наблюдая стариков. Он хорошо видел комическую сторону сцены, но видел, чувствовал и нечто другое, подавлявшее его. Старики были одного роста, оба — тощие, высушенные долголетним трудом. Медник дышал с таким хрипом, точно у него вся кожа скрипела. Маленькое, всегда красное лицо повара окрашено в темный, землистый цвет, — его искажали судороги, глаза смотрели безумно, а прищуренные глаза медника изливали ненависть; он стоял против повара, прижав кулак к сердцу, и, казалось, готовился бить повара.

Самгин встал между ними, говоря как только мог внушительно:

— Прошу прекратить ссору. Вы, Егор, расчет получите. Сегодня же. Где Анфимьевна?

Повар отвернулся от него, сел и, подняв с пола шапку, хлопнув ею по колену, надел на голову. Медник угрюмо ответил:

— Анфимьевна барыне вещи повезла на салазках. Самовар вам приготовлен. И — пища.

— Спасибо, — сказал Самгин. — Но — прошу не шуметь!

— Ладно, — обещал медник усталым голосом. «Впали в детством — определил Самгин, входя в столовую, определил и поморщился, — ссора стариков не укладывалась в эти легкие слова.

«Любаша, конечно, сказала бы: вот как глубоко… и прочее. Что-нибудь в этом роде, о глубине…»

Он стоял среди комнаты, глядя, как из самовара вырывается пар, окутывая чайник на конфорке, на неподвижный огонь лампы, на одинокий стакан и две тарелки, покрытые салфеткой, — стоял, пропуская мимо себя события и людей этого дня и ожидая от разума какого-нибудь решения, объяснения. Крайне трудно было уложить все испытанное сегодня в ту или иную систему фраз. Очень хотелось есть, но не хотелось сдвинуться с места. В кухне булькал голос медника, затем послышались мягкие шаги, и, остановясь в двери, медник сказал:

— Вы, товарищ Самгин, не рассчитывайте его. Куда он денется? В такие дни — где стряпают? Стряпать — нечего. Конечно, изувер и даже — идиот, однако — рабочий человек…

— Это он вас просил сказать мне? — тихо осведомился Самгин, глядя на растоптанные валенки старика.

— Он? — иронически воскликнул медник. — Он — попросит, эдакий… сволочь! Он — издохнет, а не сдаст. Я с ним бьюсь сколько времени! Нет, это — медь, ее не пережуешь!

— Хорошо, — сказал Самгин, чувствуя, что старик может еще долго рассказывать о несокрушимой твердости своего врага. Валенки медника, зашаркав по полу, исчезли, Самгин, осторожно подняв голову, взглянул на его изогнутую спину. Потом он ел холодную, безвкусную телятину, пил перепаренный, горьковатый чай и старался вспомнить слова летописца Пимена: «Недаром… свидетелем господь меня поставил» — и не мог вспомнить: свидетелем чего? Как там сказано? Сходить в кабинет за книгой мешала лень, вызванная усталостью, теплом и необыкновенной тишиной; она как будто всасывалась во все поры тела и сегодня была доступна не только слуху, но и вкусу — терпкая, горьковатая. Он долго сидел в этой тишине, сидел неподвижно, опасаясь спугнуть дремоту разума, осторожно наблюдая, как погружаются в нее все впечатления дня; она тихонько покрывала день, как покрывает снег вспаханное поле, кочковатую дорогу. Но два полуумных старика мешали работе ее. Самгин, взяв лампу, пошел в спальню и, раздеваясь, подумал, что он создан для холостой жизни, а его связь с Варварой — ошибка, неприятнейший случай.

«Весьма вероятно, что если б не это — я был бы литератором. Я много и отлично вижу. Но — плохо формирую, у меня мало слов. Кто это сказал: «Дикари и художники мыслят образами»? Вот бы написать этих стариков…»

Старики беспокоили. Самгин пошел в кабинет, взял на ощупь книгу, воротился, лег. Оказалось, он ошибся, книга — не Пушкин, а «История Наполеона». Он стал рассматривать рисунки Ораса Берне, но перед глазами стояли, ругаясь, два старика.

«Моя неспособность к сильным чувствам — естественна, это — свойство культурного человека», — возразил кому-то Самгин, бросил книгу на постель Варвары и, погасив лампу, спрятал голову под одеяло.

Его разбудили дергающие звуки выстрелов где-то до того близко, что на каждый выстрел стекла окон отзывались противненькой, ноющей дрожью, и эта дрожь отдавалась в коже спины, в ногах Самгина. Он вскочил, схватил брюки, подбежал к ледяному окну, — на улице в косых лучах утреннего солнца прыгали какие-то серые фигуры.

«Забыли закрыть ставни», — с негодованием отметил Самгин. Он тоже запрыгал на одной ноге, стараясь сунуть другую в испуганные брюки, они вырывались из рук, а за окном щелкало и трещало. Сквозь ледяной узор на окне видно было, что на мостовой лежали, вытянув ружья, четверо, похожие на огромных стерлядей; Сзади одного из них стрелял, с колена, пятый, и после каждого выстрела штыки ружей подпрыгивали, как будто нюхали воздух и следили, куда летит пуля. Самгин в одной штанине бросился к постели, выхватил из ночного столика браунинг, но, бросив его на постель, надел брюки, туфли, пиджак и снова подбежал к окну; солдат, стрелявший с колена, переваливаясь с бока на бок, катился по мостовой на панель, тот, что был впереди его, — исчез, а трое всё еще лежали, стреляя. Самгин хорошо слышал, что слева стреляют более часто и внушительно, чем справа, от баррикады.

«Конечно, — всех перебьют!»

Схватив револьвер, он выбежал в переднюю, сунул ноги в ботики, надел пальто и, выскочив на крыльцо кухни, остановился.

«Прячутся… бегут…»

По двору один за другим, толкаясь, перегоняя друг друга, бежали в сарай Калитин, Панфилов и еще трое; у калитки ворот стоял дворник Николай с железным ломом в руках, глядя в щель на улицу, а среди двора — Анфимьевна крестилась в пестрое небо.

— Что? — подбежав к Николаю, тихонько спросил Самгин.

— Сейчас… Сзади заходят, — шопотом ответил Николай.

Здесь, на воздухе, выстрелы трещали громко, и после каждого хотелось тряхнуть головой, чтобы выбросить из уха сухой, надсадный звук. Было слышно и визгливое нытье летящих пуль. Самгин оглянулся назад — двери сарая были открыты, задняя его стена разобрана; пред широкой дырою на фоне голубоватого неба стояло голое дерево, — в сарае никого не было.

— Во-от, — приглушенно вскричал дворник и, распахнув калитку, выскочил на улицу, — там, недалеко, разноголосо кричали:

— Ур-ра-а!

Самгина тоже выбросило на улицу, точно он был веревкой привязан к дворнику. Он видел, как Николай, размахнувшись ломом, бросил его под ноги ближайшего солдата, очутился рядом с ним и, схватив ружье, заорал:

— Отдай, сукин сын!

Самгину показалось, что Николай приподнял солдата от земли и стряхнул его с ружья, а когда солдат повернулся к нему спиною, он, ударив его прикладом, опрокинул, крича:

— Пули давай!

Солдат упал вниз лицом, повернулся на бок и стал судорожно щупать свой живот. Напротив, наискось, стоял у ворот такой же маленький зеленоватый солдатик, размешивал штыком воздух, щелкая затвором, но ружье его не стреляло. Николай, замахнувшись ружьем, как палкой, побежал на него; солдат, выставив вперед левую ногу, вытянул ружье, стал еще меньше и крикнул:

— Уйди!

Ругаясь, Николай вышиб ружье из его рук, схватил его и, высоко подняв оба ружья, заорал:

— Е-есть! Давай пули!

Солдатик, разинув рот, медленно съехал по воротам на землю, сел и, закрыв лицо рукавом шинели, тоже стал что-то шарить на животе у себя. Николай пнул его ногой и пошел к баррикаде; из-за нее, навстречу ему, выскакивали люди, впереди мчался Лаврушка и кричал:

— Патроны отнимай!

Самгин видел, как он подскочил к солдату у ворот, что-то закричал ему, солдат схватил его за ногу, дернул, — Лаврушка упал на него, но солдат тотчас очутился сверху; Лаврушка отчаянно взвизгнул:

— Дядя Микол…

Швырнув одно ружье на землю, дворник прыжками бросился к нему. Самгин закрыл глаза…

Он не слышал, когда прекратилась стрельба, — в памяти слуха все еще звучали сухие, сердитые щелчки, но он понимал, что все уже кончено. Из переулка и от бульвара к баррикаде бежали ее защитники, было очень шумно и весело, все говорили сразу.

— Неплохо вышло, товарищи!

— Научимся понемножку…

— Яков рассчитал верно!

Студент Панфилов и медник провели на двор солдата, он всхлипывал, медник сердито говорил ему: