Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

Сыплет пятнами беспорядочными крупный и рыхлый снег. Вот с проводов сорвался длинный высокий пласт и, разломившись в воздухе на куски, полетел вниз. Женщина молодая на ходу поймала лицом такую сырую пушистую плюху и, не успев понять, в чем дело, только махнула перед лицом запоздало рукой и исчезла за изгибом оконной рамы.

Я подумал, что лицо у женщины, конечно же, мокрое теперь и на ресницах капли, а она, наверное, утирается, смеясь, и щеки у нее разрумянились… Может быть, вспомнила, как в школе, празднуя первый снег, «мылили» друг друга нещадно на переменках так, что снег забивался даже за воротник и стекал по груди и спине леденящими струйками — предвестницами весны.

Сегодня Крещение Господне, и если облако можно считать источником вод, то (как знать?), может быть, оно освятилось накануне ночью? Облако опустилось на город, и бойкий, веселый снег набросился разом со всех сторон. Миллионы снежинок вылетали, кажется, отовсюду: из окон, стен, фонарных столбов, деревьев, — вылетали и носились беспорядочно в поисках самых угрюмых, затаенных лиц. И лица светлели, словно их оплескал священник, широко размахивая кропилом.

А снегу все больше, и очертания, краски предметов скрадываются потихоньку, чтобы отдохнуло наше внимание от пестрой, увлекающей суеты. Чтобы сердце вздохнуло…

Сутулый нищий в коричневых вязаных перчатках протягивает ладонь:

— Поможи́те чем мо́гете, поможите, а? Христа ради… чем могете…

И сыплются копеечки бесшумные густо, как снег. Праздник сегодня — радостный день!

А облака, кажется, вовсе нет. Есть безымянное пуховое свободное движение, и кресты церковные в нем как спасительные маяки. Туманится, дышит пространство, неотличимо уже небесное от земного — все перемешалось сегодня в веселую, праздничную кутерьму. И в этой кутерьме белоснежной темнеет проталиной, тянется вереницей смиренной от самых церковных ворот, через всю мощеную (помнится) площадь — очередь. Вот так та-ак!

Когда же я видел такую очередь в последний раз? Около мавзолея? В гастрономе лет двадцать назад, когда давали ставших вдруг дефицитными кур? В чем возникла нужда такая острая и спешная, что в снежном крошеве люди стоят, переминаясь с ноги на ногу, и ждут. Чего?

А представьте себе: не хлеба, не зрелищ — Духа, Духа Святаго ждут! За свяченой водицей очередь!..

Вот они — перспективы незримые вершителям судеб экономических, политических… и каких там еще? Вот они — сокровенные перспективы народа, стоящего в очереди за святостью. Души изголодавшиеся, истосковавшиеся по Жизни, кто вас привел сегодня, созвал, собрал здесь — у церковной ограды?..

Я промолчу, но пусть в молчании моем будет больше веры, чем в самых отчаянных дебатах, в самых трескучих, сенсационных статьях и в самых решительных аргументах. Устала душа наблюдать, как мучают Слово, как рвут Его на части, терзают… Где же то настоящее, по которому соскучилось сердце, которое не подменишь ничем и которое, пускай не теперь, позже, — я верю! — ручейками живительными прольется от сердца к сердцу и возродит уснувшую было память. Память промелькнувшего детства и сквозящую тонко, волнующую, как запах набухающих почек, — память весны!

Высоко на Петропавловской колокольне неумелый юный звонарь решительно взялся за дело; тут же запутался, сбился, но не бросил, выровнял звон и так старался, что, когда закончил, наверное, взмок. Тогда он перегнулся через перила и поглядел вниз, словно ожидая ответа на свой вопрос: «Ну как?».

И тут потянуло властно, разорвало пуховую шапку, и в клочковатое, разрастающееся оконце хлынули синие-синие небеса и щедрый, ослепляющий солнечный свет. И этот ответ прочитали все, зажмурившись на мгновение от пронизывающего, живого тепла.

Так хорошо!..

ДЕТСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

БЫТЬ ЧАДЦАМИ

О самом лучшем почти невозможно говорить. Оно неуловимо, как сладостный запах детства, возникающий из ниоткуда и стремительно тающий — так, что вдыхаешь вновь, но ничего уже не чувствуешь и не помнишь…

Я ехал на рассвете в маршрутке. И вдруг в окно увидел легкие перистые облака, едва освещенные восходящим солнцем. И тут что-то произошло во мне. Какое-то щемящее, забытое, но мгновенно узнаваемое чувство вспыхнуло в душе. Вернулось как будто из небытия… или я сам ожил, пробудился от сумеречной спячки. Как же мне стало светло, как радостно и легко! И я вспомнил, что когда-то в детстве уже видел такие именно облака и испытывал такое же сильное и ясное чувство.

Или вот еще. Тридцать лет назад нам дали квартиру. А до этого я жил в старом домике с печкой. И вот в этой новой квартире под потолком висела новая, должно быть, только что купленная люстра. Такая, знаете, модная в восьмидесятых годах — плоское треугольное стекло, чуть выпуклое, а сверху лампочки. Обыкновенная вещь, но я смотрел на нее — и мир преображался фантастически. И это чувство, ясное, сильное, я ношу вот уже тридцать лет где-то в глубине души. И иногда оно беспричинно вспыхивает, и я на миг становлюсь просто младенчески, до слез счастливым.

А еще мы с пацанами бегали под Новый год в магазин «Детский мир» покупать хлопушки, конфетти и елочные шары. Вот шары я любил особенно! И всегда, когда смотрел в них, — испытывал необъяснимое и очень сильное чувство: совершенно, то есть принципиально, необъяснимое даже сейчас и настолько ясное, особенное, настолько отличное от всего остального, что заменить его в привычной жизни было попросту нечем. Точно я пытался разгадать безнадежную, какую-то бесконечно жалостную тайну. Тайну, разгадки которой не существует вовсе…

Вообще, самые сильные чувства, как правило, связаны с детством. Но вспыхивают они необязательно тогда, когда соприкоснешься с какой-нибудь старой вещью или услышишь рассказ об известных событиях, а напротив: само событие подчас всплывет в душе в ярком озарении тогдашнего чувства, и это никак не бывает связано с повседневной реальностью. Словно проступает какая-то подспудная, светлая жизнь души. Жизнь позабытых, но не исчезнувших чувств…

Вот так же и в духовной жизни. Только детство там — не прошлое, а настоящее, то сокровенное единство с Отцом, к осознанию которого нам нужно еще идти и идти. Настоящее, которое всегда с нами, но которого мы по грубости своей не чувствуем, а подчас и не ценим.

Говорят, что страдания и смерть — это следствия греха, но самое трагическое следствие греха — это забвение Бога — самого лучшего, что есть на свете! И вот из этой привычки, из этого забвения нам нужно обязательно вырваться. А воспоминания настоящего, как спасительные маяки, — указуют путь.

Если мне в Крыму случается оказаться в горах возле разрушенного пещерного монастыря или храма, то я не просто останавливаюсь, а как-то замираю душой, прислушиваясь… И тогда точно ветром веет откуда-то — я отчетливо чувствую тот дух, которым была исполнена жизнь давно почивших людей: священников, монахов, мирян… Этот дух так реален и ясен, так чист и высок, что мне кажется — я присутствую с теми людьми в том мире, которого больше не существует, но который продолжает свое бытие, несравненно более реальное, чем реальность нашей убогой «действительности».

И всякий раз у этих древних развалин я слышу отдаленное звучание Литургии. Нет, это не ангельское пение, не хор голосов, но то, что превыше чувственного. Это ликование любви, торжество победы и обещание жизни, дарованной Тем, Кто Сам есть путь и истина и жизнь[43]… И в эти минуты я точно знаю — для чего все, и все обретает смысл и истинное свое значение. Даже скорби, страдания и сама смерть предстают предвестниками радости, которая стоит того, чтобы ради нее претерпеть безумие мира. Это похоже на зов, столь сильный, что хочется все оставить, только бы дойти, прозреть до конца, приобщиться… И я знаю, что это — зов Царствия Небесного, Божий зов; и люди, жизнь которых открывается в этих «веяниях», — это святые, исполнившие на Крымской земле свое высшее предназначение — быть чадцами Божиими.

ОДА ТУАЛЕТНОЙ БУМАГЕ

Когда я был еще маленький, в детском саду у меня была закадычная подружка Лариска, и мы с ней постоянно выдумывали какие-то штуки. Не то чтобы глупости, а так… выдумывали, и все. Ну, фантазерами были… Вот стали, например, дети в садике хвалиться своими родителями. Один говорит, мол, у меня папа на складе работает и всего, чего хочешь, достанет; другой еще что-то, а третий просто на лопатки всех положил. «У меня папа, — говорит, — танкист, ясно? Приедет на танке — и всем вам капец». А у меня папа геофизиком был, и я даже толком не знал, что это такое. Лариска выручила. «А у Димки, — говорит, — папа геофизик, понятно?» И смотрит на всех торжествующе. «А чего понятно-то?» — спрашивают у нее. «А то, что он… алмазами какает!..» Ну, тут все, конечно, умолкли, потому что всем понятно: алмазы — дело серьезное. Вот такой она была человечек классный — Лариска. Настоящий дружок.