Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

Вот и у меня в детстве было какое-то особенное отношение к крышам. Нынешним детям, живущим в однотипных многоэтажных коробках, думаю, трудно будет его понять. Не потому, что нынешнее поколение какое-то обмельчавшее, а мы были титанами духа, нет. Дело лишь в том, что я жил в старом районе города, где узкие улочки и пыльные переулки переплетались так тесно, что крыши домов действительно лепились друг к другу и составляли особый, непознанный и единый мир, где на каждом шагу ожидают маленького человека большие открытия. На каждом шагу в буквальном смысле этого слова, потому что шаги эти — с крыши на крышу, от соседа к соседу, день за днем, квартал за кварталом — открывали последовательно все новые дворы, закоулки, скверики и закутки, влекущие в какую-то иную, позабытую и полную загадок жизнь.

Я уже не говорю о чердаках — этих воплощениях тайны. Всегда казалось, что самое загадочное, ценное должно храниться именно там. Но на самом деле в тех коммунальных дворах, где я жил, из внутренней части домов не было выходов на чердаки, и потому в них ничего не хранили. Однако чувство таинственного оставалось жить уже само по себе, независимо от реальности: в пыльных косых столбах солнечного света, в запахе старины и осторожном скрипе просмоленных балок, в неизъяснимой печали свисающей фестонами паутины…

Разгадать эту жизнь было никак невозможно — она звала, томила тайной, иногда приоткрывала свои секреты, но в конце концов опять и всегда оставалась неразрешимой, манящей загадкой…

И все-таки это не главное.

Понимаете, я отчетливо помню свое чувство, что по крышам можно куда-то уйти, добраться, и именно туда, куда иначе добраться никак нельзя. Но нужно! Вот это было действительно важно. Это было очень иррациональное, но ясное и сильное чувство. Уйти туда, куда обязательно должен уйти человек, во что бы то ни стало… уйти, пусть даже по крышам, но обязательно, и так, чтобы потом вернуться и все рассказать…

БАБА ВАРЯ

Смутно, как в тумане, вспоминается спор. Мне лет пять или шесть. Я сижу на кровати перед темным громоздким шкафом и прислушиваюсь к нему каким-то своим особенным слухом. Шкаф очень старый — середины, а может быть, начала XIX века, — и от него веет тонкой печалью минувшей жизни. Рядом на кухне баба Варя (тетушка моей мамы) уговаривает маму меня окрестить. Та отказывается, баба Варя настаивает, мама сердится, они спорят, но меня это мало интересует, я «слушаю» шкаф…

Другой эпизод. Баба Варя сидит на диване, сложив на коленях узловатые натруженные руки, и смотрит куда-то сквозь стены своими блеклыми, выцветшими глазами. Что она видит? Я пристаю с вопросом:

— Баб Варь, а где твой Бог? Вон, космонавты летали и никого не видали…

Ноль реакции. Баба Варя молчит устало. Ей уже не хочется никого убеждать. Она живет иной жизнью, тоскует по умершей сестре — моей родной бабушке — и ждет не дождется, когда и ее саму заберут «туда»…

Она получила хорошее для своего происхождения образование — церковно-приходская школа и четыре класса московской гимназии. Мать ее — баба Женя — работала гувернанткой, а отец — Николай — управляющим в доме у немцев. Жили счастливо всей семьей в этом же доме.

В 1914 году во время еврейско-немецких погромов отец по дороге домой напоролся на разъяренных казаков.

— Где живешь?

— Там, — махнул рукой в сторону «немецкого» дома.

— А-а, германская сволочь… ну, получай!!! — И зарубили шашками.

Бабушка — богомольная, смиренная женщина — осталась одна с двумя детьми. Началась революция, потом Гражданская война, голод, разруха… Отправилась баба Женя с детьми в Рязанскую губернию, к родственникам, а там голодный мор. Решила добираться до «хлебного края» — Кубани. На полпути солдаты высадили с теплушки. Объединившись с другими семьями, пошла пешком по степи. Вещи все на одной подводе. Раз ночью напали волки: бабы встали в круг, детей оттеснили внутрь и принялись греметь кастрюлями, сковородами — волки вроде шума боятся. Ничего, обошлось.

На Кубани в душе юной тогда бабы Вари произошел перелом. Со всей решимостью своей энергичной натуры она встала на сторону новой власти. Поверила в коммунизм истово, вступила в комсомол и сделалась яростной активисткой. Во время коллективизации, узнав, что в доме ее мужа прячут зерно, сама привела продотряд. Когда после изъятия «излишков» спускалась по лестнице с чердака и прыгнула с последних ступеней — разъяренный тесть подставил вилы.

Она осталась жива, но потеряла ребенка, которого носила, как говорят красиво, «под сердцем». С мужем рассталась, и детей у нее так и не было.

Вступила в колхоз, потом в компартию…

Во время войны помогала подпольщикам, два раза ее расстреливали немцы. Оба раза чудом осталась жива, пряталась в плавнях[45] — зимой, по пояс в ледяной воде. Еще раньше, когда пыталась эвакуироваться, перебралась с обозом через реку, а тут самолеты — разбомбили мост за спиной, а впереди немецкие автоматчики на мотоциклах. Что делать? Коммунистов расстреливали в первую очередь и без рассуждений. Баба Варя закопала партбилет, а когда через время вернулась, нашла на этом месте только раскуроченную землю и воронку от бомбы…

После войны за потерю партбилета ее «условно» на три года исключили из партии, а когда за образцовый стахановский труд предложили восстановиться — отказалась.

Что-то снова произошло в ее душе, какой-то «обратный надлом». Но если и сломалось что-то в ней окончательно, то никак не она сама. Груз ли пережитого достиг критической массы или еще что, но началось для бабы Вари медленное, но неуклонное переосмысление жизни.

Она стала возвращаться к вере, регулярно ходить в храм, читать Псалтирь по усопшим.

Иногда баба Варя приезжала к нам в Симферополь. И — странное дело — она ведь ни в чем не нуждалась: и крыша у нее была над головой, и кушала она с нами, и пенсию получала неплохую, но вот — садилась возле Свято-Троицкого собора на какую-то картонку в придорожной пыли и просила милостыню. Мама не раз заставала ее за этим занятием и стыдилась и ее стыдила и уговаривала со слезами, но все напрасно…

И я думаю сейчас, что дело тут было совсем не в медяках, а в чем-то другом, гораздо более важном… Просто так действительно было нужно. Для нее самой, для ее исстрадавшейся, но чуткой к Божиему зову души…

ЗЕЛЕНАЯ ПУГОВИЦА

Это была крепкая, дружная семья. Обычная для старой России: папа, мама и пятеро детей. Жили они в скромном домишке с небольшим участком. Отец трудился не покладая рук, пропадал в многодневных командировках, зарабатывая деньги, а мать занималась хозяйством, ходила на базар, готовила еду, стирала и штопала одежду, делала уроки с детьми… Обычные житейские хлопоты. Непостижимая для многих из нас жизнь без водопровода, канализации, газа, стиральной машины, телевизора и Интернета… жизнь, полная трудов, но и радости, оценить которую нам так же трудно, как отсутствие всего перечисленного. Радость общения близких людей, сплоченных проблемами, трудностями, но и любовью и единой верой. Ведь вот в чем дело… осознаём мы это или нет, но мир современной семьи все больше раздроблен на «отдельные» миры, и общее поле, поле тесного, живого общения у нас с каждым годом становится все уже и уже…

В «той» семье чувство единства, сплоченности было весьма велико. Все относились друг к другу с какой-то особенной нежностью и трепетом. Верочка — старшая — училась в Москве на высших строительных курсах, высылала время от времени своим младшим братикам и сестренке поздравительные открытки, игрушки и письма — образчики простоты и трогательной, наивной «домашности».

Мама к приезду «старшенькой» заготавливала побольше яиц и цыплят, чтобы откармливать скудно питавшуюся курсистку; конечно, и из заработанных отцом денег выделяли, сколько могли, и даже мама сверх всей своей загруженности по хозяйству находила время что-то шить и вязать на заказ, только бы поддержать свою девочку. Мальчишки и младшая сестренка учились и помогали маме, как могли: работали в саду и огороде, ухаживали за скотиной и птицей… В свободное время рисовали цветными карандашами лошадок, коров и собачек, отправляли с письмами старшей сестренке… «Приезжай поскорее, мы без тебя скучаем!..».

И вдруг все рухнуло… В 1921 году по лживому доносу расстреляли двух братьев Веры — Бориса и Митю. Один прошел германский фронт, пережил плен, мечтал о литературной работе, писал сказки, а второй — мальчишка совсем, гимназист. Страшно… бессмысленно… жестоко… А через несколько месяцев не выдержали горя — скончались родители…

Это было потрясение, превосходящее меру душевных сил; потрясение тем более ужасное, что о нем нельзя было рассказать и поплакаться, потому что и за это могли «привлечь»… И юная красавица Вера, трепетно любившая детей, сделала операцию, «перевязала трубы», чтобы никогда уже не иметь своих… Это был молчаливый протест, жест отчаяния, ужаса перед безумием мира. Можно только догадываться, как она жалела потом об этом поступке, но что поделаешь — прошлого не вернуть…