Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

Естественно, ее подкармливали и закармливали даже пионерскими лагерными обедами и ужинами, а она и не против была и радостно вздымала хвостом пыль и, наверное, думала на своем собачьем: вот ведь мне подфартило нежданно-негаданно… Все-таки дети — это люди!

Но счастье недолго длилось… Я сейчас, хоть и понимаю отчасти логику начальницы лагеря, что, мол, дети… сотни детей… и она за них отвечает, а тут какая-то собака, и, скорее всего, без прививок… ну совершенно залетная и бродячая собака… и эта любовь к ней всего лагеря повальная и… наверное, необъяснимая, непостижимая для строгой тети-моти… И все-таки я не могу понять: как она — женщина… наверное, мать… как она смогла додуматься до такого…

Словом, директор этого лагеря приказала завхозу эту Герду, любимицу нашу, убить. И этот жлоб не долго думая — всего-то делов — зарубил ее штыковой лопатой и выбросил на мусорную кучу за хоздвором. Вот такая проза советской действительности, а может, действительности вообще…

Но дальше случилось для директрисы этой и жлоба что-то невероятное и непредсказуемое. А случился в пионерском лагере бунт пионеров, потому что все эти подлые и сволочные, простите, подробности каким-то образом скоро стали детям известны, и все мы, конечно, были опечалены и разгневаны, а девочки плакали навзрыд… И я помню, что между нами появился вожак — отважный малолетний герой… Вот ведь интересно… ему ведь тогда, должно быть, и двенадцати еще не было… И я часто вспоминаю его, думаю, что с ним стало, с его горящей душой, с его решимостью и явными задатками лидера?.. И с грустью я думаю, что этот славный, отважный мальчишка, имени которого я не помню… скорее всего, канул безвестно где-нибудь в середине 90-х, когда вот такие — не самые худшие на самом деле: и отважные, и решительные, и смелые, но так и не нашедшие себя, — когда вот такие славные в общем ребята сотнями гибли в бессмысленных и страшных разборках. А может быть, он и выжил каким-нибудь чудом, и мне очень хочется в это верить, но тогда…

Тогда этот мальчишка, что называется, «поднял народ», пошел во главе «ополчения» и ничтоже сумняся проколол все четыре колеса жлобовского «Москвича»… и еще какие-то акции неповиновения организовал. А еще…

Я помню отбой, тихий час, тишину, и вдруг по громкой связи на весь пионерлагерь объявление: такой-то такой-то — то есть мальчишка этот, — немедленно зайди к начальнику лагеря. Вы понимаете, не вожатому приказали привести его за ухо, как нашкодившего котенка, а по громкой связи… в тихий час… на весь лагерь… И вот знаете, в наших глазах он в этот момент был настоящим, действительным героем. Ну просто Гарибальди для современников-взрослых… Да он и был таким на самом деле… Жаль, я не помню, что с ним случилось потом, но, по-моему, его даже не выгнали из лагеря, и знаете почему, как мне кажется? Да потому, что он был прав, вот и все.

А еще он узнал, куда жлоб выбросил труп нашей Герды, и пошел туда… Вот я, честно говоря, побоялся присутствовать, оробел — а он взял и выкопал настоящую могилку в сосновом лесу и перенес туда тело нашей любимицы и закопал, и еще… и еще он поставил на этой могилке собачьей — крест.

И вы знаете… Впервые в моей жизни крест обрел какой-то совершенно определенный… не понятый еще до конца, но реальный, действительный смысл. И этот смысл заключался в том, что есть на свете иная, высшая правда… и эту правду убить невозможно… и она остается и будет всегда и везде, несмотря ни на что. Потому что эта правда — правда любви.

ЖИЗНЬ

Может, мне скажут, что это все земное, как бы даже не языческое… но я не согласен. Нет, нет… Это только сейчас выплывают рассуждения эти — горе, которое от ума. А тогда был гром, которого совсем не боялся. Ну не боялся, и все, и даже лицом к нему — взажмурку, но нараспашку, и — здорово ведь! И ливень… Какие-то детские ливни стали сейчас, во взрослой жизни, или, наоборот, убойные, гробовые, а тогда, в детстве, были настоящие — взрослые, ответственные, что ли… Ливень так ливень — стена воды. Но такая теплая, заботливая и живая, что можно ловить ладонями и пить…

А потом, сразу, вот прямо сразучки после ливня проглянет солнце, а вода кипит и льется потоками бурлящими по улице, а ты босиком идешь против течения и так смотришь не отрываясь на бурый поток, на то, как он топорщится порожками, и мчится навстречу, и обтекает настырно ноги. Смотришь, смотришь не отрываясь, и вдруг покажется, что ты сам несешься куда-то, и аж дух захватывает — так это здорово. И ведь не подумаешь, нет, что какие-то могут быть бутылки там битые или еще чего. То есть вообще даже в голову не взбредет такое. И ведь ни разу — ни разу, слышите? — не порезался! А в школьном дворе вырастала лужа огромная… Не большая там какая-то, а именно огроменная, как маленькое озеро, хоть и мелкое. И была она теплая, и почему-то так нравилось в ней ходить, закатав штаны… Почему? Сейчас бы я так не радовался.

А снег… Нет, я понимаю, что сам давно стал другим, но все-таки, даже глядя отстраненно и строго, — дело не только во мне. Словно природа утратила голос, пусть даже из-за того, что больше ее никто не желает слушать…

Помню, меня наказали за что-то, посадили на стул посреди комнаты и ушли. И вот я сижу… В комнате таинственный и предсказочный сумрак, крашеные половицы тускло отсвечивают, тикают часы на столике, и необыкновенная, какая-то торжественная стоит тишина… как будто мир наполнен ожиданием, предвкушением чуда… А я сижу, сижу и вдруг смотрю — за окном идет снег. Первый, усталый, как будто вернувшийся после трудных боев. Он все идет и идет, неспешный и тихий, и наполняет сердце особенной, ни с чем не сравнимой радостью…

И когда меня разрешат, наконец, от мучительных оков неподвижности и я, скорее натянув, намотав на себя все, что нужно для встречи, схвачу за узду санки и выбегу во двор, то в первые несколько минут просто не смогу резвиться и бегать. Такое Величественное и Торжественное обступит меня, что я никак не посмею это разрушить. И буду стоять, запрокинув лицо, в немом очаровании, и близкое небо тихо будет осыпать лицо, губы, ресницы мягкими, пушистыми своими снежинками…

Да, они, конечно, падают и сейчас. Но сколько ни запрокидывай лицо — не услышишь больше эту безмолвную, тихую радость, такую уютную, как пуховое одеяло с пожеланием доброй ночи от самого близкого на свете, дорогого человека. Я и сейчас, когда говорю это, продолжаю слышать, но уже тем — утерянным слухом и ту — ушедшую неведомо куда тишину…

И мне кажется, что это Господь разговаривал с нами — некрещеной ребятней — на таком вот безмолвном, но не бессловесном Своем языке, единственно возможном в стране глухонемого, мертвого атеизма. И все было понятно без недоступных тогда священных слов: это жизнь и это настоящее счастье!

О ЧЕРНЫХ КОТЯТАХ И СТАРОМ СУНДУКЕ

В прессе разгорелась дискуссия о русском Свято-Никольском храме в Ницце. Этот храм судебным решением был отчужден в собственность РФ, что вызвало резкое недовольство в «определенных кругах» эмиграции…

Особенно огорчает недоверие по отношению к Церкви…

Своим опытом, своей памятью, традициями эмиграция могла бы значительно обогатить современную культурную жизнь России. Да она и делает это, вне всякого сомнения. Но мысль о том, что духовная жизнь эмиграции более «высоко» организована, чем духовная жизнь в современной России, — это, конечно, заблуждение, хотя бы уже потому, что как жизнь эмиграции, так и жизнь собственно российских граждан очень неоднородна. У обеих сторон однозначно есть чему поучиться друг у друга. Вот на это взаимообогащение, кажется, и должно быть направлено все наше внимание, должна быть устремлена вся наша добрая воля.

Так получилось, что моя семья долгое время жила в одном доме с семьей эмигрантов. Это были вдова и дочь кадета, председателя ялтинской земской управы и видного участника Белого движения — Николая Николаевича Богданова. Они в 1919 году всей семьей выехали за границу и провели в эмиграции без малого тридцать лет. Во Франции умер единственный сын Богдановых Костя, а в 1930-м — и сам Николай Николаевич. И все же в 1948 году его вдова и дочь решили вернуться на родину. Софью Павловну — «старую бабушку» — я едва помню, она умерла, когда мне было всего три года, зато Софью Николаевну помню очень хорошо, и можно сказать, что мы были с ней большими друзьями[46].

Непонятно откуда, но уже в раннем детстве я знал, что бабушка у меня — буржуй. Никакой антипатии это во мне не вызывало, но зато подвигало фантазию на необыкновенные фиоритуры.

Однажды в садике я рассказал ребятам, что ночью не спал и видел, как бабушка встала, оделась тихонько и вышла на улицу. Конечно, я последовал украдкой за ней. Бабушка пробиралась по залитым лунным светом улочкам, скрываясь в тени акаций. Наконец она дошла до старой церкви, огляделась по сторонам и потянула за какой-то кустик возле могильной плиты. Тут плита со скрипом отодвинулась, и бабушка по гулким ступеням спустилась в подземный ход. Чуть погодя я последовал за ней… А вот что я рассказывал дальше — убей, не помню, но, кажется, бабушка моя участвовала в заседании какой-то секретной организации. Вполне возможно, что на повестке дня стоял вопрос о свержении советской власти. Что еще могло быть таинственней и интересней?..