Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

Я перехожу по «зебре» через шумную проезжую часть и отчетливо вижу старые домишки, тесные улочки, которые были на этом месте лет тридцать назад. Из мини-маркета, о чем-то оживленно беседуя, выходят люди, я смотрю на них, а вижу тихий скверик с опустевшей церквушкой, софорами и могучим вязом. Там мне хорошо висеть на ветке, зацепившись ногами и руками, и в перевернутом моем мире нет кроссоверов и мини-маркетов, оживленных покупателей и продавцов… Там даже цвета другие, не такие пестрые и кричащие, а приглушенные, тихие, что ли. А в школьном дворе, метрах в пяти от входа, чуть левее от «большака»[47], выступает из земли могильная плита, и мы бегаем по ней на переменке, вот только «резкости» не хватает, чтобы прочесть то, что не успел или не захотел тогда… Она мне даже приснилась однажды — эта плита, но это уже как бы не взаправду, и все же… На плите были золотыми буквами начертаны фамилия и имя человека и еще что-то: краткое описание события, которое связывало этого человека с императором Александром I. Что? Какое событие? — я ничего не запомнил, но на следующий день пошел в тот самый двор, где бегал лет тридцать назад, и принялся бродить раздумчиво, кружить по асфальту над тем местом, где лежит до сих пор в моей памяти плита, но надпись на которой я из-за детской своей бестолковости уже никогда не смогу прочитать.

Я прохожу мимо современных элитных коттеджей, смотрю на них, а вижу старые одноэтажные домишки, облупленные карнизы, окошки, между створками которых пушится сугробами вата, мерцают елочные игрушки, рассыпаны блестки и разноцветное стекло — вечное напоминание о Новом годе…

Я смотрю на крыши, крытые зеленым турецким «профилем», а вижу выпуклую черепицу средневекового образца, о которой и в моей уже памяти никто не знал — когда и где ее сделали. Она охристого цвета, вся обросшая мхом, поколения которого, отмирая, врастают в обожженную глину и оставляют темные, несмываемые дождями пятна.

А там, где наспех выгнана стеклянно-бетонная коробка с надписью «Аренда», в моей памяти уютно дымятся кирпичные трубы, и происходит по весне какое-то непостижимо радостное таяние гигантских сосулек на низких застрехах[48], и солнышко играет, и журчат ручейки в буром от прогоревшей угольной пыли снегу. И воробьи посдурели от счастья и верещат оголтело, барахтаясь в ледяных лужицах.

Но труднее всего мне проходить мимо трех окон в одном переулке, смотреть на глянцевое торжество стеклопакетов, а видеть, как там, внутри, мы с братом лежим уже в своих постелях и отец на старом, разбитом «фоно» играет нам перед сном вальс — все время один и тот же и все время не до конца, — может, потому, что вальс длинный, а может, потому, что отец не помнит его до конца. Но нам нравится этот «засыпательный» вальс, и мы просим его сыграть каждый вечер, и за белоснежным узорным тюлем темнеет окно, и сердце сжимается от какой-то невиданной нежности и… Я прохожу мимо, потому что вот уже тридцать лет, как за этими окнами живут иные люди и созидают иную реальность. И все-таки этот внутренний мир, мир моей памяти, — почему он кажется более реальным, чем тот, который я вижу на его месте, почему от него веет таким неизбывным и сказочным почти, но от того не менее реальным теплом? И если все дело в детстве, то что будет так же согревать моих детей и будет ли? Мне очень хочется, чтобы было, потому что тот «параллельный» мир никогда не исчезнет, он будет жить во мне всегда, и я буду жить в нем, даже если в реальности станет невмоготу. А может, все дело в любви, которую кто-то безвестно и тихо вложил в эти старые стены, облупленные карнизы, черепичные крыши, в разбитое, дребезжащее пианино…

Я почти не запомнил людей. «Старорежимные» люди, дожившие чудом до моего детства, были на редкость молчаливы, но это молчание было исполнено глубочайшего смысла, тем более волнующего, что его невозможно было никак разгадать. Этим молчанием были пропитаны насквозь строения, предметы ушедшего быта: все эти чугунные печные дверцы с клеймами царских заводов, чайные серебряные ложечки с вензелями, разболтанные пенсне в потертых футлярах… Даже деревянные, просмоленные столбы с покачивающимися колпаками фонарей, скрипящих о ржавчине революции, серая брусчатка, выступающая проталинами из асфальта, милые купеческие особнячки с трогательными лепными наличниками, филенчатыми дверями и ручными звонками, вроде велосипедных, — все свидетельствовало об иной, утраченной жизни…

Сейчас я понимаю, что та, «другая» жизнь была в реальности совсем не такой идеальной и романтической, какой она представлялась мне в детстве, и все же… и все же я знаю, что не ошибся. Вот говорят, есть «икона событий» — то, каким событие предстает на расстоянии, когда из-за стушевавшихся деталей и сложностей обстоятельств выступает суть. Вот так же ощутимо питала мою душу «икона» минувшей эпохи, дух, сохранивший лучшие и близкие сердцу черты, то главное, что составляло содержание жизни, несмотря на множество путаных разночтений.

…Я долго искал тот детский вальс. Отец давно позабыл, что он нам с братом играл перед сном, а больше спросить было не у кого. И все-таки я его нашел — «Вальс № 7» Шопена. Но вот в чем дело: это оказался вальс тот — да не тот, я послушал его раз, другой и… ничего. Тот вальс навсегда остался недоигран моим отцом на старом, разбитом «фоно», и именно в том исполнении он звучит и будет звучать во мне всегда… а другого мне и не нужно.

ВОСПОМИНАНИЯ ЖИЗНИ

Как-то раз я отправился вечером послужить молебен и пообщаться с ребятами из ребцентра на окраине города. Пришлось идти по улице моего детства. И вот что делает память с человеком!

Вдруг нахлынули разом все те образы, ощущения, чувства, которые запечатлелись в душе за все время, пока я ходил этой дорогой домой. Все, все ожило: старые дома, акации, проплешины брусчатки, запах прогоревшего угля и уютной ветхости, хлопающее на ветру белье и шелест палой листвы, — все моментально наполнилось в душе теми — давними и до поры до времени забытыми чувствами.

Я знал, что иду по делу, но чувствовал, что иду домой. Я знал, что в доме моем давно живут чужие люди, но чувствовал, что ждут родные, и это так естественно и просто, что слезы наворачиваются на глаза… Я знал, что пройду мимо, но чувствовал, что сейчас заверну в проулок, потом во двор и, как всегда, окажусь в том добром, уютном мире, которого больше нет, но который я так сильно люблю! Сладкая, светлая мука — оказаться в реальности красоты, озаряющей память и живущей едва ли не явственнее, чем то, что доступно в «действительности».

И вот еще, по тому же поводу вспомнилось. Как-то несколько лет назад, в особенно трудное для меня время я, по обыкновению своему, «спасаясь» от суеты, отправился на Мангуп.

Перебрался вброд через речку Бельбек, сижу, обсыхая, и вижу, как ниже по течению за расплавленным, искрящимся в закатных лучах серебром резвятся две девчушки лет семи-восьми. Щебечут что-то, смеются, плещутся, а я смотрю на них и думаю, что вот они, конечно, еще не понимают, какое им выпало счастье — просто так плескаться в реке тихим июньским вечером. Но я смотрю на них и твердо знаю: как бы ни было тяжело этим двум человечкам, когда они станут взрослыми, — с ними навсегда останется счастливая память детства, и память эта обязательно вытянет, ободрит, не даст упасть на самое дно отчаяния… Просто речушка, вечер, закатное солнце и щебетание птиц… А что еще нужно, чтобы почувствовать себя самым счастливым человеком на свете?!.

Взрослые, дорогие взрослые! Пожалуйста, делайте все возможное, чтобы у ваших детей были такие воспоминания жизни, которые помогут им преодолеть страшную правду существования!

В ПОТЕМКАХ

Мне кажется, я всегда, с самого детства искал в жизни что-то большее, нежели то, что может предложить реальность. Или то, что называют реальностью. Но поиски эти были смутными, спонтанными поисками чего-то таинственного — таинственного вообще, без рассуждений о частностях. А частности эти, как я понимаю теперь, весьма и весьма существенны. И даже если случались в детской душе светлые озарения, то, как будто в отместку им, обязательно приходили из бездны и темные, сомнительные призывы и шепоты. И приходили они, конечно, не только ко мне.

Ну откуда, скажите мне, в детских садах появляются страшилки? Откуда эти передающиеся из поколения в поколение жутковатые рассказы о «красном пианино», «черной руке» или «зеленых шторах», — шторах, которые кто-то купил на базаре, и они в неделю передушили всю семью… Ничего себе рассказики для детского сада! Корней Хичкок… И ведь никто этому детей не учит, — заметьте! — никто, ни один педагог.

А «вызывания», да хотя бы даже пресловутой Пиковой дамы, — кто через это не прошел? Помню, мы прятались в самом дальнем закутке двора, накрывались покрывалом, зажигали свечу, держали перед ней карту и говорили: «Пиковая дама, появись!» или что-то в этом роде. А при первом веянии жути — бросали все и с визгом и криками бежали прочь, к свету…