Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

— Да какие же лжеучения, отче, если Церковь у нас срослась, почитай, с государством, стала с ним одним целым… Уж чего, по-вашему, может быть надежнее и крепче?!

— Так ведь в том-то и дело, братец мой, что ты о видимости одной говоришь, о нагромождении вещей внешних: стены, храмы кирпичные, купола, кресты, кропила, книги… Все это хорошо и нужно, но ведь сути, сути самой[30] — Духа Христова искать перестали, вот в чем дело!.. Не болеют больше душой люди, охладели к вере… Как колосс на глиняных ногах — такова была наша Церковь в последнее время. А сатане только это и надо, это ведь он с Богом через нашу лень и равнодушие борется…

— Ну, вы здесь, батюшка, что-то прямо противное Евангелию говорите. А как же слова Христа о том, что именно Он Церковь Свою создаст и врата ада не одолеют ее[31]? Как же так?

— Так в том-то и дело, Андрюша, что Церковь истинная никуда не делась, только она совсем, совсем не то, чем казалась многим. Мы ведь Церковью что считали? Организацию, систему, власть со своими законами и порядками, иерархию, обряд… И подчинялись этой системе волей-неволей, и даже, скорее, неволей… Но ведь Церковь — это иное совсем, а точнее, не только это… Вот погоди, сейчас уже начинают черты ее проступать, как «Троица» Рублева из-под намалевков бездарных… Так и Церковь от струпьев страстей человеческих, от нагромождений столетних, но не присущих ей, чуждых… от помпезной надменности освободится, как из темницы, и засияет… Вот увидишь — засияет истинным светом!

— Трудновато мне, батюшка, это понять, но что-то, чувствую, правильное в ваших словах есть. Может, так и вышло — проглядели мы что-то главное, не то совсем называли Церковью…

— Вот-вот, именно так. А потому и вера в народе иссякла, что понятия живые о Боге, стремление к Нему сердечное, детское подменили обрядом внешним, укладом, канцелярией… Дело, конечно, нужное и это, повторю, но ведь не это же только!.. Все думали по уму устроить да держать крепко, с надзором строгим… властвовать… а о Боге, о Его власти и воле как будто и позабыли. А ведь Он, брат ты мой, не внушает Себя, не навязывает никому. «Хочется, — говорит, — по-своему жить? Ну, живите… Посмо́трите, что выйдет…» Тут вот именно в этом и дело все. Пока сам человек не увидит, не вкусит плодов своих желаний, устремлений и дел — никто его не научит. Чушь это все, что умные на чужих ошибках учатся… Нет их — умных. Все мы дураки и есть… Всё познаём на собственной шкуре и — сами так захотели, а Господь свободу нашу даже не то чтобы ценит, а Он ее в нас вложил, без нее наши поступки подневольны, бессмысленны… Горько только, что пользуем мы нашу свободу как дураки — все плоды самодеятельности своей горькие вкушаем… Плачем, сетуем — и опять за старое принимаемся. А когда же исправляться будем, к Богу когда по-настоящему обратимся?! Не знаю… Вот и теперь — ужаснулись все, за голову схватились, а ведь немногие понимают истинные причины катастрофы нашей. Все ругают кого-то: шпионов, провокаторов, большевиков…

— Эй, отец, — прикрикнул кто-то приглушенно, — ты там потише, а то разбираться не будут…

— Да, да, простите, — извинился батюшка и, понизив голос, продолжил: — Господи, да неужели не ясно еще, что по-любому разбираться не будут… ни с кем. Все, брат мой, проморгали мы милость Божию, не заметили… Теперь только гнев остался, но и в нем любовь, как ни странно… Кого Бог любит, того наказывает[32]… Да, а виноваты не шпионы, брат мой, а мы с тобой… Да вот я хотя бы и виноват! Точно знаю, вот без конспекта тебе говорю, как на духу. Из-за меня тоже куролесица эта…

— Да что это вы, батюшка, на себя наговариваете?.. Ну, я-то ладно, а вы, вы-то в чем виноваты?

— А в том, что наемником стал… чиновником по духовному ведомству… вот, как власти новые определили, — «служитель культа»! Именно служитель культа и есть! Пообжился, жирком оплыл благостно, ряшку наел, прости, Господи!.. Вижу, все теперь вижу ясно!.. Требил себе, крестил, венчал, отпевал — все по уставу, уютненько так, укромненько… Тишь да гладь, ну а дальше-то что?.. Да ничего! Ничего — вот и все… Хоть веру и не терял, но, понимаешь, не та это вера была, за которую люди в огонь идут, на муки смертные… так, тепленькое что-то, жиденькое, как лужица деревенская… головастики одни… Вот и проворонил благодать… Царствие Божие проворонил за требками своими…

Огонь мы потеряли, брат мой, понимаешь, в чем дело… и понятие о нем утратили… Солью перестали быть, вот и прогнило все потихоньку, расшаталось, а потом уж и рухнуло!.. Как оно и бывает всегда… как деревья в лесу падают — тут уже ничем не удержишь, только беги или держись… а что «держись»… как тут удержишься… Теперь принимать надо то, что Бог послал, — вот и все… Сами в себе осуждение смерти имехом[33]… Благодарностью только и надо ответить… дай-то сил, Господи!..

Батюшка замолчал и, раздумчиво погружая пальцы, расправлял свою седую, взлохмаченную бородку.

— Благодать регламентом подменили — вот что, — продолжил он чуть погодя. — Не сразу, потихоньку, но подменили. Знаешь, вот как ракушки окаменевшие находят иногда — их здесь, в горах, много… А ведь это не ракушки вовсе, а видимость одна… кальцит, слепок. Вот так и то, что мы называли Церковью, стало окаменелостью ископаемой. Не о всем говорю, не подумай, не отметаю огульно храмы, Таинства, иерархию, чин и устав… нет… здесь понять надо… И живая, подлинная Церковь в тех же формах жила, но ее-то мы и не видели, а точнее, не хотели видеть, потому что обличала, тревожила, тормошила душу: не спи, не спи, не спи!.. Церковь подлинная и в иерархах, и в пастырях ревностных, и в боголюбивых мирянах жила и живет — в тех, кто Таинств причастниками были не по плоти только, но и по духу… И разве я не видел таких, не знал?.. Видел, и знал, и чувствовал святость их, но последовать их примеру никак не хотел, все видимость одну хранил, отмахивался… Оземлились мы духом, огрубели настолько, что и наготу, опустошенность свою перестали осознавать, чувствовать. Видимость одна осталась. Власть человеческая, регламент и распорядок… И вот когда власть-то рухнула — тут-то и все здание осыпалось, потому что держалось все на человеческой власти, на законе и страхе, а благодать… благодать — она в малом стаде осталась. Вот это малое стадо, брат мой, и есть Церковь, ее-то врата ада и не одолеют. В это я твердо верю.

Отец Кирилл истово осенил себя крестным знамением.

— Слова, слова-то мы, Андрюша, все говорили правильные, да только силы, Духа в этих словах больше не было из-за равнодушия нашего и маловерия. И наполнялись эти правильные в общем слова скудным и скучным содержанием, не жизнью, а видимостью жизни… в соблазн становились… в озлобленность нынешнюю… А большевики, — отец Кирилл усмехнулся обреченно и горестно, — это, брат мой, язва египетская… саранча… или мухи песьи — называй как знаешь, — наказание Божие за непокорность нашу, за то, что душу в землю обетованную отпустить не хотели… а как она просилась, как ждала!..

Батюшка склонил голову и замолчал…

На дворе смеркалось, и в подвале уже едва можно было различить очертания тел.

Отец Кирилл после минутного раздумья продолжил прерванный монолог:

— Увидеть ясно благодать и любовь Христову, почувствовать ее и вкусить воочию — вот что нам нужно, братец мой, сейчас! Главное чувство, копившееся веками в державе нашей, — чувство несправедливости. Ну, будем говорить о тех, кто по совести старался жить, жилы рвал, а получал одни тумаки да шишки… и сентенции о терпении. И дело даже не в том, что жизнь у народа была тяжелая, несносная и мучительная веками, а в том, что эту жизнь никто по-настоящему не хотел облегчить… Я тех, конечно, имею в виду, кто имел к тому средства и возможности. И наше священноначалие за редким (увы!) исключением такого порядка было первым учредителем и вдохновителем. Почему так случилось — уж я не знаю, но думаю, все потому же — любовь иссякла. Мы ведь спесью своей, надменностью отгораживались от людей веками, и кого обмануть думали? Все к терпению призывали, покорности рабской требовали и Страшным Судом пугали, а о милосердии, братской любви и сострадании живом, действительном как будто и думать забыли. Нет, конечно, и дом! а призрения были, и монастыри, кормившие в голодные годы округу… Но ведь это же совсем не норма была, согласись, не правило, а скорее исключение, хотя и отрадное… Мы страх Божий человеческим или даже животным, рабским страхом подменили… судорожным. А как же вот в молитве говорится: «возвесели сердца наша, во еже боятися имене Твоего святаго»[34]. Вот так чудеса… Возвесели сердца, Господи, чтобы нам Тебя бояться! Как непривычно, странно, правда? Да это же, верно, о каком-то ином страхе сказано, нами совершенно утраченном и забытом: страхе от осознания величия Божия, от радости от Его непостижимой близости к нам, — близости, от которой хочется со слезами, но со слезами умиления, упасть ниц и просить прощения, но не от ужаса наказания, нет, а от неизреченной благодарности и изумления, что Господь все еще с нами!.. Где же этот страх?! И как же он не похож на то, что внушали нам с детства…