Все утра мира - Паскаль Киньяр

Господин Маре осведомился о самочувствии господина де Сент-Коломба. Туанетта едко ответила, что отец здоров, но что он отказывается играть пьесу под названием «Мечтательница». Еще шесть месяцев назад Мадлен полола траву и сажала цветы в саду. Теперь у нее даже не хватало сил дойти до часовни. А в те дни, когда она могла держаться на ногах, она непременно желала сама прислуживать отцу во время обеда и, то ли из духа смирения, то ли из отвращения к самой мысли о еде, стояла, подобно служанке, у него за спиною. Господин Парду уверял, что Мадлен рассказывала его жене, как она по ночам жжет себе руки горячим свечным воском. Она даже показывала ей ожоги на плечах. Она перестала спать – впрочем, в этом она походила на отца. И ее отец смотрел ночами, как она бродит в лунном свете вокруг курятника или молится на коленях прямо в траве.

Глава XXIV

Туанетте все же удалось переубедить Марена Маре. Она привезла его в дом господина де Сент-Коломба, предупредив отца, так чтобы им не пришлось встретиться. В комнате, куда он вошел, стоял затхлый дух нечистого белья.

– Какие на вас великолепные банты, сударь! Но вы очень растолстели, – сказала Мадлен де Сент-Коломб.

Он ничего не ответил; придвинув к ее постели табурет, он сел на него, но тот оказался слишком низок. Тогда он встал и в сильном замешательстве неловко оперся на спинку кровати. Мадлен сочла, что его голубые атласные штаны слишком тесны: при каждом движении они туго обтягивали зад, подчеркивали жирные складки живота и выпуклость члена. Она сказала:

– Благодарю вас за то, что приехали из Версаля. Мне бы хотелось послушать, как вы играете ту пьесу, что некогда сочинили для меня, а потом опубликовали.

Он предположил, что речь, вероятно, идет о «Мечтательнице». Она посмотрела прямо ему в глаза и ответила:

– Да. И вы знаете почему.

Он смолк и понурил голову. Потом внезапно обратился к Туанетте, прося ее сходить за виолою Мадлен.

– У вас так запали глаза и щеки! И руки ваши так исхудали! – испуганно промолвил он, когда Туанетта вышла из комнаты.

– Весьма деликатно с вашей стороны заметить это.

– И голос стал ниже, чем прежде.

– Зато ваш звучит дискантом.

– Возможно, вас снедает какая-нибудь печаль? Вы так осунулись.

– О нет, в последнее время никаких печалей у меня не было.

Марен Маре снял руки с одеяла и, отойдя от кровати, прислонился к стене, в тени оконной портьеры. Он спросил совсем тихо:

– Вы сердитесь на меня?

– Да, Марен.

– То, как я обошелся с вами, все еще внушает вам ненависть ко мне?

– О, не только к вам одному, сударь! Я возненавидела также и самое себя. Я презираю себя за то, что вся высохла сперва от любви к вам, а после от печальных воспоминаний. Взгляните на меня – остались одни кости, совсем как у Дидоны.[12]

Марен Маре засмеялся и подошел к постели. Он сказал, что никогда не находил ее толстой; ему помнится, он и прежде мог обхватить ее ногу всего двумя пальцами.

– Вы очень остроумны, – ответила она. – Подумать только, мне так хотелось стать вашею женой!

И мадемуазель де Сент-Коломб вдруг сбросила с себя одеяло. Господин Маре так резко отшатнулся, что перевязь альковной занавеси распустилась и упала. Мадлен подобрала рубашку, чтобы сойти с постели, и он увидел ее обнаженные ноги и лоно. Она встала босиком на каменный пол, охнув от усилия, схватила подол рубашки и показала, а затем всунула его в руки Марену Маре со словами:

– Любовь, которую ты мне выказывал, была не толще этой вот подпушки.

– Ты лжешь!

Они умолкли. Потом она тронула высохшими пальцами запястье Марена Маре под пышными кружевами и сказала:

– Сыграй, прошу тебя.

Она попыталась взобраться на постель, но та была слишком высока. Он помог ей, подтолкнув в тощие ягодицы. Она почти ничего не весила. Он взял виолу у вошедшей Туанетты. Туанетта подняла перевязь алькова, вернула ее на место и оставила их. Он начал играть «Мечтательницу», но Мадлен остановила его, велев взять более медленный темп. Он начал снова. Она смотрела на него блестящими от жара глазами. Она не опускала их. Не отрывала взгляда от его тела, приникшего к инструменту.

Глава XXV

Она задыхалась. Она подошла вплотную к окну. Сквозь тусклое оконное стекло она разглядела Марена Маре, который подсаживал в карету ее сестру. Вот и сам он поставил на откидную ступеньку ногу в красно-золотом башмаке, протиснулся внутрь, захлопнул раззолоченную дверцу. Вечерело. Босиком она подошла к столу и, взяв подсвечник, принялась рыться в сундуке с одеждой; потом, обессилев, встала на четвереньки. Наконец она извлекла из-под кучи платьев желтый сапожок, не сгоревший, но сильно опаленный. Опершись на груду одежды, цепляясь другой рукою за стену, она с трудом поднялась на ноги и вернулась к постели, держа подсвечник и сапожок. Поставила тот и другой на столик у изголовья. Она так тяжело дышала, словно использовала почти весь воздух, отпущенный ей для жизни. Она невнятно бормотала.

– Он не пожелал стать сапожником.

Она твердила и твердила эту фразу. Потом прислонилась спиною к деревянному бортику кровати с ее высоким тюфяком. Вытянула длинный шнурок из желтого сапожка и поставила его обратно, рядом со свечой. Медленно и старательно завязала скользящую петлю. Выпрямившись, придвинула к себе табурет, на который сел было Марен Маре. Поставила табурет под ближайшей к окну балкой, взобралась на него, держась за альковную занавесь, с усилием обмотала шнур пять или шесть раз вокруг толстого сидевшего в дереве гвоздя, сунула голову в петлю и потуже затянула ее. Ей никак не удавалось опрокинуть табурет. Она долго извивалась всем телом, отталкивая его, пока он не упал. Когда ее ноги оказались в пустоте, она исторгла крик; крупная дрожь сотрясла ей колени.

Глава XXVI

Все утра мира уходят безвозвратно. Прошли долгие годы. Вставая с постели, господин де Сент-Коломб гладил рукою картину господина Вожена и надевал рубашку. Затем он шел прибирать свою хижину. Теперь это был глубокий старик. Он ухаживал также за цветами и кустами, что посадила его старшая дочь, до того как повесилась. Потом он разводил огонь в камине и грел молоко. Он размачивал в нем хлеб на плоской тарелке из грубого фаянса.

Господин Маре так и не видел господина де Сент-Коломба с того самого дня, как учитель застал его врасплох под хижиной, чихающего и промокшего насквозь. Но господин Маре хорошо помнил, что господин де Сент-Коломб знает такие мелодии, каких ему не довелось слышать, тогда как прекраснее их не было ничего на свете. Иногда, пробуждаясь по ночам, он перебирал в памяти названия, которые за много лет до того нашептала ему Мадлен, взяв слово не разглашать тайну: «Скорбный плач», «Адские муки», «Тень Энея», «Ладья Харона», и сердце его сжималось от тоски при мысли, что он так и проживет жизнь, ни разу не услышав их. Никогда господин де Сент-Коломб не опубликует ни свои собственные сочинения, ни то, что ему преподали его учителя. Господин Маре страдал, думая о том, как все эти творения канут в небытие по смерти господина де Сент-Коломба. Он не знал, как сложится его жизнь, что сулит ему будущее. Он хотел услышать эту музыку, пока не стало слишком поздно.

Все чаще покидал он Версаль. Шел ли дождь, сыпал ли снег, он отправлялся по ночам к Бьевру. И, как в давние времена, привязывал своего коня у мостков для стирки белья возле дороги, ведущей в Жуй, чтобы никто не услышал его ржания, а сам шагал дальше по грязной дороге и, обогнув стену у воды, пробирался под мокрую хижину.

Однако господин де Сент-Коломб никогда не исполнял те заветные мелодии; он играл лишь такие пьесы, какие были хорошо известны господину Маре. По правде говоря, теперь он и играл-то не столь уж часто. Звуки виолы перемежались долгими минутами тишины, во время которых он иногда говорил сам с собою. В течение трех лет почти каждую ночь господин Маре наведывался к хижине, спрашивая себя: «Может быть, он сыграет эти мелодии нынче вечером? Не эта ли ночь лучше всего подходит для них?»

Глава XXVII

И вот пришел наконец год 1689-й, и ввечеру двадцать третьего дня, когда стоял трескучий мороз, земля оледенела, а ветер безжалостно резал глаза и уши, господин Маре добрался на коне до мостков. В черном, без единого облачка небе ярко сияла луна. «О, сколь чиста эта ночь! – сказал себе господин Маре. – Воздух так прозрачен, от небес веет таким холодом и вечностью, луна так безупречно округла. И как ясно слышится звон подков моего коня о мерзлую землю. Быть может, нынче это наконец сбудется».

Он забрался под хижину, зябко кутаясь в черный плащ. Мороз был так силен, что ему пришлось надеть под плащ шубу из бараньего меха. И все же сидеть было холодно. Даже член его застыл и съежился.

Он начал подслушивать. Ухо, прижатое к ледяной стене, ломило от стужи. Сент-Коломб развлекался, делая пиццикато на пустых струнах своей виолы. Потом несколько раз провел по ним смычком, исторгнув долгие меланхоличнее звуки. Временами, как это часто с ним бывало, он принимался говорить. И говорил и играл он бессвязно, то и дело прерываясь. И игра его казалась теперь старчески небрежной и унылой. Господин Маре приник к щели между досками, пытаясь разгадать смысл слов, что бормотал господин де Сент-Коломб. Но он ничего не понял. До него доносились только обрывки речи, лишенные всякого смысла, – «персиковый сироп… суденышко…» Потом господин де Сент-Коломб заиграл «Чакону» Дюбуа, которую некогда исполнял в концертах вместе с дочерьми. Господин Маре узнал главную ее тему. Наконец пьеса закончилась, величественная, прекрасная. И тогда он услышал горестный вздох, вслед за чем господин де Сент-Коломб тихо и жалобно произнес: