Все утра мира - Паскаль Киньяр

Когда ее дыхание стало ровней, она ласково сказала ему:

– Дайте мне лучше стакан вашего красного вина, я хочу смочить губы.

Он торопливо вышел, сбежал по ступенькам в погреб, взял вино. Когда он вернулся в хижину, госпожи де Сент-Коломб там уже не было.

Глава X

Когда мальчик явился в следующий раз, двери отворила Мадлен, тоненькая, хрупкая, с розовым личиком.

– Я собираюсь купаться, – сказала она, – и оттого подобрала волосы кверху.

Шейка ее сзади, под волосами, тоже нежно розовела; от затылка вниз сбегали тоненькие черные волоски. Когда она поднимала руки, ее груди упруго вздымались под платьем. Она повела его к хижине господина де Сент-Коломба. Стоял погожий весенний денек. Уже расцвели примулы и появились бабочки. Марен Маре нес за спиною футляр с виолой. Господин де Сент-Коломб впустил его в домик на шелковице и объявил, что принимает в ученики, добавив:

– Вы хорошо чувствуете инструмент. Игра ваша не лишена настроения. Смычок легок и упруг. Левая рука летает над струнами проворно, как белка, и скользит по ним ловко, как мышь. Ваши мелизмы интересны, а порою даже очаровательны. Но истинной музыки я от вас не услышал.

При этих заключениях учителя юный Марен Маре испытывал смешанные чувства: он был счастлив, что попал в ученики к господину де Сент-Коломбу, и в то же время кипел от ярости, выслушивая замечания, которые тот высказывал одно у за другим столь же бесстрастно, как будто наставлял садовника по поводу прививок и посевов. Закончил он так:

– Вы сможете играть для танцоров. Вы сможете аккомпанировать актерам, поющим на сцене. Вы сможете зарабатывать себе на жизнь. Вы будете жить среди музыки, но вы никогда не станете музыкантом.

Есть ли у вас сердце, чтобы чувствовать? Есть ли у вас мозг, чтобы мыслить? Есть ли у вас представление о том, чему могут служить звуки, когда они не помогают ни танцевать, ни услаждать слух короля?

И однако, ваш сломанный голос тронул меня. Я принимаю вас ради вашего горя, не ради вашего искусства.

Когда юный Маре спустился с шелковицы, он заметил в тенистой листве тоненькую обнаженную девушку, которая спряталась за деревом, и поспешно отвернулся, чтобы она не подумала, будто он подглядывает.

Глава XI

Шли месяцы. Однажды, когда стояла лютая стужа и поля завалило снегом, учитель и ученик настолько продрогли, что были вынуждены прервать игру. Застывшие пальцы не слушались их, пришлось уйти из хижины в дом, где они расположились у камина, нагрели вина, добавили в него корицу и пряности и выпили.

– Это вино разогрело мне грудь и живот, – сказал Марен Маре.

– Знаете ли вы художника Божена? – спросил его Сент-Коломб.

– Нет, сударь, я не знаком ни с кем из художников.

– Недавно я заказал ему картину. На ней изображен угол моего рабочего стола, что в музыкальном кабинете. Пойдемте к нему.

– Теперь же?

– Да.

Марен Маре взглянул на Мадлен де Сент-Коломб; она стояла боком к нему у окна, глядя сквозь затканное инеем стекло на расплывчатые, еле видные ивы и шелковицу. Она внимательно слушала. Потом бросила на него какой-то особенный взгляд.

– Навестим моего друга, – говорил тем временем Сент-Коломб.

– Да-да, – отвечал Марен Маре.

Не спуская глаз с Мадлен, он расстегивал камзол, чтобы потуже зашнуровать свой колет из буйволовой кожи.

– Это в Париже, – говорил Сент-Коломб.

– Да-да, – отвечал Марен Маре.

Они тепло оделись. Господин де Сент-Коломб закутал голову шерстяной шалью; Мадлен подавала мужчинам шляпы, плащи, перчатки. Господин де Сент-Коломб снял с гвоздя у камина свою шпагу и портупею. То был первый и последний раз, когда господин Маре увидел господина Де Сент-Коломба вооруженным. Юноша интересом разглядывал рельефное изображение на эфесе: фигуру Харона с веслом в руке.

– В путь, сударь! – скомандовал Сент-Коломб.

Марен Маре оторвался от созерцания шпаги, и они вышли из дома. Марен Маре пробовал представить себе кузнеца в тот миг, когда тот ударил молотом по этому клинку на наковальне. Ему вспомнилась маленькая сапожная наковальня, которую отец ставил себе на колено, звонкий стук молотка по железу. Он вновь увидел руку своего отца, с жесткой мозолью от рукоятки молотка; он почувствовал эту мозоль однажды вечером, когда отец потрепал сына по щеке; мальчику было в ту пору четыре или пять лет, он еще не сменил мастерскую на капеллу. И он подумал, что у каждого ремесла свои мозоли: у виолонистов на подушечках пальцев левой руки, у сапожников на большом пальце правой. Выйдя из дому, они попали в снежную бурю. Господин де Сент-Коломб кутался в плотный коричневый плащ; из-за шерстяной шали виднелись одни глаза. То был единственный раз, когда господин Маре видел своего учителя за пределами его дома и сада. Казалось, он навечно прикован к ним. Они спустились к Бьевру. Завывал ветер, под ногами звонко хрустела скованная морозом земля. Сент-Коломб схватил ученика за плечо и приложил палец к губам, этим знаком предписывая ему молчание. Они шумно шагали по дороге, согнувшись чуть ли не вдвое, борясь со встречным ветром, что хлестал их по открытым глазам.

– Вы слышите, сударь? – крикнул Сент-Коломб. – Слышите, как по-разному звучат струны ветра, верхняя и басовая?

Глава XII

– Вот и Сен-Жермен-л'Оксерруа, – объявил господин де Сент-Коломб.

– Кому и знать это, как не мне, сударь! Я пел здесь целых десять лет.

– Пришли, – сказал господин де Сент-Коломб.

И он стукнул молотком в дверь. То была узкая резная деревянная дверь. Послышался звон колокола Сен-Жермен-л'Оксерруа. В дверь выглянула старуха. На ней был старомодный чепец клином на лбу. Они уселись возле печки в мастерской господина Божена. Художник работал, он писал стол: наполовину пустой стакан вина, лежащая лютня, нотная тетрадь, черный бархатный кошель, колода карт, из коих верхней был трефовый валет, шахматная доска, а на ней ваза с тремя гвоздиками и восьмиугольное зеркало, прислоненное к стене.

– Все, что отнимет смерть, погружается в ее мрак, – шепнул Сент-Коломб на ухо своему ученику. – Вот они, все радости жизни, что уходят от нас, говоря свое последнее «прости».

Господин де Сент-Коломб спросил художника, может ли тот вернуть ему полотно, взятое на время: господин Божен показывал картину одному торговцу из Фландрии, и тот заказал копию с нее. Живописец сделал знак старухе в чепце клином на лбу; она поклонилась и пошла за картиной в рамке черного дерева – с вафлями на блюде. Он показал ее господину Маре, особо отметив бокал на ножке и затейливо свернутые желтые трубочки. Потом бесстрастная старуха принялась обворачивать картину покрывалом и обвязывать веревками. Мужчины глядели на работавшего художника. Господин де Сент-Коломб снова шепнул господину Маре:

– Прислушайтесь к звуку кисти господина Божена.

Они оба закрыли глаза и стали вслушиваться в шорох кисти по полотну. Затем господин де Сент-Коломб сказал:

– Теперь вы познали технику ведения смычка.

Господин Божен обернулся, чтобы спросить, о чем это они там шепчутся.

– Я говорил о смычке, сравнивая его с вашей кистью, – отвечал господин де Сент-Коломб.

– Полагаю, вы заблуждаетесь, – со смехом возразил художник. – Я люблю золото. И занимаюсь тем, что отыскиваю дорогу, ведущую к таинственным его отблескам.

Они распрощались с господином Боженом. Белый чепец клином на лбу сухо кивнул вслед гостям, когда за ними затворялась тяжелая резная дверь. На улице бесновался снежный ураган. Они ничего не видели и то и дело оступались в сугробах. Наконец они вошли в находившийся поблизости зал для игры в мяч. Заказали по чашке супа, выпили его, дуя на горячее облачко пара и прохаживаясь по зале. Они смотрели на знатных господ, что играли в окружении своей челяди. Юные дамы, сопровождавшие кавалеров, приветствовали аплодисментами лучшие удары. Затем они вошли в другую залу, где на подмостках декламировали две женщины. Одна из них произносила громко и нараспев:

– «Они блестели ярче факелов и мечей. Прекрасная даже без украшений, в одном лишь сиянии своей прелести, вырванная из пучины сна. Чего же ты хочешь? Мне неведомо, может ли эта небрежность, эти факелы и тени, эти крики в тишине…»

Вторая медленно вторила ей, октавою ниже:

– «Я хотел заговорить с нею, но голос мой пресекся. Застывший, охваченный бесконечным изумлением при виде этого образа, я тщетно пытался отвлечься. Слишком живым был он в моих глазах; мне чудилось, будто я говорю с нею, мне милы были даже ее слезы, что текли по моей вине…»

Пока актрисы произносили все это с нелепой трагической жестикуляцией, Сент-Коломб шептал на ухо Маре:

– Слышите мелодию пафоса фразы? Музыка – это та же человеческая речь.

Они покинули заведение. Снег уже не падал, но сугробы достигали отворотов сапог. Стояла непроницаемая тьма, ни луны, ни звезд. Их обогнал человек с факелом, закрывая от ветра огонь рукою; они следовали за ним. Последние редкие хлопья спускались им на головы.