Двое и одна - Григорий Марк

Прошла еще одна очень длинная сигарета. Жизнь моя стала короче на несколько минут. Она с недовольным видом глядела в стену над телевизором. Левая ладонь бережно поддерживала под локоть правую руку. Решительно расплющила окурок и начала взахлеб выстукивать обручальным кольцом что-то по стеклянному квадрату стола, будто передавала в наше глухое молчание азбукой Морзе важное сообщение, которое, чтобы его не осквернить, нельзя озвучивать. Вслушиваться в это сообщение я не стал. Без слов давно уже ее не понимаю. Да и со словами…

– Она сама не знает, чего хочет, – пробормотал я, обращаясь к столу, на котором все еще осторожно подрагивал мокрый след от рюмки.

Швырялся охапками люминесцирующего ливня соленый напористый ветер. Ревел, с завыванием бросался на дома. Перепрыгивал с грохотом с крыши на крышу. Будто тысячу лет продержали его в закопанной глубоко под землей бутылке, и наконец он вырвался. Грозным глухим урчанием отвечали водосточные трубы. А где-то далеко, на самом краю нашей флоридской ойкумены, в хрустально-чистых небоскребах, опоясанных ярусами электрических балконов – в сотнях аквариумов, поставленных друг на друга, – беззвучно плавали смутные человеческие тела. И под ними зеленые горы воды равномерно обрушивались на узкую полоску белого песка.

Я резко выдохнул и ощутил пустоту. Словно вместе с ветром выдохнул и часть собственной души. Подхвативший ее неуемный сквозняк столкнулся с ветерком, идущим от вентилятора. Потом, уже отброшенный им, с шепелявым всхлипыванием юркнул в угол, смахнув по дороге мое перекошенное отражение в зеркале – я был там весь совершенно седой, – и затаился, притворяясь, что умер.

Бормотанье, которое еще не превратилось в голос моей жены, становилось все более громким.

– Ты вообще здесь? – Она провела несколько раз ладонью у меня перед глазами.

Очень хотелось сказать: «Нет. Я сейчас бегу по берегу. Крылатый рыжий пес, радостно повизгивая, несется за мною. Морда его сияет блаженством. Маленький ветер подталкивает нас в спины. Океан выстилает желтый песок тяжелым шелестом волн. Втягивает их назад, в себя. Они набирают силу в его глубине и снова покорно ложатся мне под ноги. Вспыхнуло, как вата, в лучах заходящего солнца пересохшее алое облако…» Но не сказал. Опять ничего не сказал.

Она обняла обеими руками свою пузатую рюмку – золотистые пятнышки света беззвучно толкнулись в стеклянные стенки, – точно собиралась ее поцеловать, с какой-то отрешенной грустью усмехнулась. Потом глубоко вздохнула, запивая коньяк глотком растворенного в воздухе электричества с солоноватым привкусом океана, и прижала пустую рюмку к груди.

– Говорю тебе, положа руку на сердце: я никогда по-настоящему его не любила!

– Сердце слева.

– Что? – переспросила она. Наморщила лоб и сдвинула брови, чтобы быстрее понять.

– Сердце слева, а руку ты держишь справа.

– С тобой невозможно разговаривать. Нельзя же все понимать буквально!

– То, что ты говоришь о себе и о мужике, с которым ты спала, семя которого ты носила в себе уже через месяц после нашей свадьбы, я могу понимать только буквально. – Это явно был удар ниже пояса, и я это знал.

– Ну почему ты такой жестокий? – Фраза смахивала на короткое, точное движение опытной воровки: я незаметно лишился чего-то очень важного, подтверждавшего мою правоту. – Сколько можно обвинять в одном и том же? Я так больше не могу… Не могу, не хочу быть все время виноватой и несчастной! Пойми, мне нужно чувствовать себя женщиной. Я не могу одна. Кто-то должен все время держать за руку.

– Кто-то? Не важно кто?

Я стоял над ней, засунув руки в карманы, и смотрел на ее живот. Приподнимался на цыпочки и опять тяжело опускался. Левая линза очков поймала свет лампы и вспыхнула. И увидел, как маленький зоид с вертлявым хвостиком движется снизу вверх внутри ее влажного тела. Предугадать результаты этого движения не мог никто… Лара тоже так начиналась…

– Не цепляйся к словам! – Она резко увеличила громкость, и я снова удивился широте диапазона ее голосовых связок. – Не могу даже себе представить, что тебя до сих пор это так волнует!

– Вот именно, представить себе не можешь… а я могу…

– Не все так просто!

(Восклицательный знак за словом «просто», как только его написал, повалился вправо набок. Превратился в точку-тире, в первую букву нового длинного сообщения, выстукиваемого обручальной морзянкой по стеклянному столу. Но понимать эти сообщения он упорно не хотел.)

Наконец она откинулась на спинку дивана, опустила веки и, точно защищаясь, прикрыла их пальцами.

– Мы тогда начали ссориться. Теперь даже не вспомнить из-за чего. И в какой-то момент показалось, что уже не помиримся… А ты лежал рядом. И делал вид, что спишь… – Резким движением вставила новую сигарету куда-то в нижнюю часть лица. Приступ искренней жалости к себе никак не отражался на ней. Она оставалась все такой же сосредоточенной. Торопливо, но очень четко озвучивала давно заготовленные для этого разговора гладкие фразы, проложенные тоненькими, темными слоями молчания. – А ему я нужна была. И он готов был на все!

– Действительно, раз нужна была, как отказать… Поэтому ты мне врала? Казалось, что я говорю не с ней, а лишь с ее лицом. И слушает вполуха кто-то другой, совсем чужая женщина, чьи влажные, приплюснутые глаза смотрят сквозь прорези маски. Они ничего не видят, словно вставлены только для украшения. И свет в них не отражается. Что-то враждебное прячется по ту сторону от них. Сейчас, когда, засунув руки в карманы, стою над ней, у меня ощущение превосходства, ощущение правоты. Но понимаю, что долго оно не продержится, и потому тороплюсь. – Ведь ты замужем была… до некоторой степени… Во всяком случае, я так считал… От этого дети рождаются…

Глубоко в моей черепной коробке металась, не находя себе места, все та же слепящая голографическая картинка с двумя сплетенными телами в комнате, наглухо занавешенной шторами. Тела, как только о них вспомнили, под ритмичный скрип начали шумно, со стонами двигаться. Это напоминало хорошо слаженный страшный механизм.

– Откуда я знаю, а вдруг еще есть много, чего я не видел. – Я скривился, почесал подбородок. В душе тоже что-то скривилось. Но продолжал назло самому себе. – Вот, у тебя пару лет назад новый компьютерный адрес появился… Да еще защищенный паролем…

Может быть, теперь она снова что-то скрывает?

– Может быть, теперь ты снова что-то скрываешь? – произнес я уже вслух.

Тлеющая сигарета в самом центре ее задумчиво вытянутых губ повернулась ко мне. Она сделала маленькую паузу, словно повторила про себя мои слова, перед тем, как ответить. И как ни странно, покраснела. Кровь, приливавшую к лицу, она контролировать не умела. Спираль из дыма, въедливого, немного сладковатого аромата духов и коньяка обволакивала ее сейчас. До боли знакомая жилка забилась в черно-желтой тени над правой щекой.

С грехом пополам сохраняя предательское равновесие – пять рюмок как минимум, – поднялась и остановилась у окна. Размытые пятна проплывали по лицу, будто стояла она на краю залитого светом бассейна. Посмотрела снизу, слегка прищурившись, словно пыталась что-то прочесть у меня в глазах, и попробовала улыбнуться.

Это был взгляд – даже не взгляд, а взор – из далекого прошлого, из первых ночей медового месяца, когда в местоимение «мы» заменяло оба наших «я». Когда не надо было ничего объяснять и разговаривать нужно было только шепотом сквозь торопливое скрипенье кровати из губ прямо в уши. В которых таился ее замечательный музыкальный слух. И подернутые пеленой янтарные крапинки в ее прищурившихся влажных зрачках с золотистыми ободками были следами, оставшимися с того времени.

– Ты что, до сих пор к нему ревнуешь? Как глупо… – Давно уже не слышал, чтобы она говорила так безнадежно. Правда была в ней самой, а не в ее словах. В том, как их произносила. Она явно чего-то ждала от меня.

Провела рукой по моей трехдневной щетине. Уверенно и робко прижалась своим теплым большим телом. Телом, которое я знал наизусть. И я снова ощутил упругую тяжесть ее бедер. Раньше работало безотказно.

– Помнишь, как в прошлый Новый год, когда мы вернулись от Берковичей…

– Зачем ты? Ведь я же не машина. – Я с трудом высвободился. – Пойми, то, о чем ты молчишь, очень важно!.. Даже имя его так и не хочешь назвать…

Я все еще не мог решить, что должен чувствовать. Душа запуталась в себе самой. Признаться, что ревную к призраку, который уже много лет как исчез, было унизительно. Чего я из себя корчу? Но тут же понял, что это не я, а меня что-то корчит. И ничего с этим сделать не смогу.

Честная, нечестная, невежественная, неинтеллигентная – эти книжные мерки не подходят. Слишком уж переливается, переходит одно в другое то, что у нее внутри. И в слова не укладывается… Все равно что считать нечестным или невежественным этот ливень за окном… Надо переменить тему, найти мостик, чтобы перейти пропасть.