Двое и одна - Григорий Марк

В самом начале заката империи закрылся музыкальный техникум, где она работала. Женатый мужик, с которым встречалась уже три года, – это все, что она мне о нем сообщила, – не захотел уходить от семьи. Кроме того, ничего про него не рассказывала. Судя по всему, от потери невинности до нашей свадьбы прошло еще несколько мужчин. Информации о них мне не полагалось. Женщиной она была избалованной и достаточно смелой. Боялась только хулиганов во дворе, ну и, может, еще потолстеть. Уезжать одной, в двадцать три года, без профессии было непросто. Даже если веришь, что через несколько недель будешь все двери ногой открывать у директоров бродвейских театров. А она, как видно, именно на это рассчитывала… Денег, полученных за продажу квартиры и антиквариата, хватило на пару лет. Детство было окутано уютной дымкой старорежимного советского благополучия, а здесь пришлось начинать сначала, переучиваться на секретаршу в медицинском офисе. Из мира высокого искусства – в мир мелких служащих, в основном стариков-эмигрантов, вечно жалующихся на свои болезни… К счастью, как раз тогда я и появился… После четырех лет в Нью-Йорке перебрался поближе к солнцу, в вертоград чудес – в Майами… И не один я… актер тоже… А через месяц было нам суждено стать женой и мужем…

Глава 5

Я уезжал из России совсем иначе, чем она. Много раз пытался что-то объяснить про свою жизнь до отъезда, но объяснения влияли на нее не больше, чем мои стихи на местную погоду. Умение слушать не было ее сильной стороной. Чтобы ощутить, надо пережить самому. Надо пережить самому. Представить, что можно рисковать собой только для того, чтобы читать любые книги или иметь возможность ездить по миру, и ради этого оставить родителей, любимую женщину, своих друзей, свой город, она, конечно, не могла…

Мне и самому сейчас поверить трудно. Но со мной-то ведь это было! Наверное, было потому, что где-то на самой последней глубине души мучил сам факт несвободы, прутья невидимой клетки, на которые натыкался лбом при каждом шаге в сторону. И казалось, что дальше так продолжаться не может!

Иногда память подводит меня. Подводит к самому краю зияющей пропасти, и я застываю на месте не в силах пошевелиться… Ей не хотелось ничего знать о том, как темный вязкий поток затягивает тебя в другой рукав времени… и видишь отчетливо, до рези в глазах, четырехлетнего ребенка, сидящего в зале ожидания какого-то заброшенного аэропорта на тюках, перевязанных веревками… родители куда-то ушли, к пальтишку привязана смятая записка с именем… потом забитый мокрыми дровами двор, где никто не хочет играть с очкастым изгоем-жиденком Гришкой Маркманом. Я всегда был там чужим… с тех пор избегаю знакомиться с новыми людьми… игр не было, да и детства тоже, вместо него какой-то подвал, наполненный потной возней, но осталась нерастраченная наивность, и зарождалась, пульсировала разбухшая память… потом куски беспощадной войны в бюрократических траншеях… ожидания в приемной ОВИРа… длинное горбатое слово «госбезопасность»… зажатая в кулаке повестка со свинцовыми типографскими буквами… Литейный, 4, подъезд 4, вход с Каляева… Неприметная Дверь Закона… липкий удушливый страх, стекающий по спине, когда ведут по лестничным маршам с затянутыми сеткой пролетами… и пальцы рук становятся холодными… сгорбился, чтобы быть поменьше, и о том, что нужно дышать, давно забыл… высасывающий всего меня, спасительный страх, тот что сильнее времени и пространства… без него сидел бы давно уже где-нибудь в Мордовии…

Предчувствия, которые мною овладевают, становятся все более дурными. Закручиваются, стягиваются к центру. Мимо проносятся знакомые запахи – потные, сладковатые запахи гниения, – от которых сразу начинает болеть голова. Словно где-то совсем рядом большая помойка с пищевыми отходами. Закрываю ладонью нос и под громкий стук собственного сердца продолжаю механически переставлять свои, вдруг ставшие чужими, ноги. Душа ушла в пятки, больно ступать, но продолжаю идти. Темнота разбегается во все стороны узкими отростками коридоров. Но для меня иного пути здесь нет. Путь из одной вселенной в другую неуклонно загибается вправо, образует спираль. Тусклый пунктир голых лампочек в потолке, аккуратные полукруглые ниши в стенах. Я знаю, что там, повернувшись лицом к стене, стоят мои друзья. Немного позади шагает дежурный – один из местных бесов низшего разряда.

Коридор наконец упирается в обитую черной кожей высокую дверь его кабинета. Дежурный останавливается, вытягивается по стойке «смирно», поворачивает голову направо, равняясь на невидимое знамя. Левой рукой уверенно распахивает дверь. Сам остается стоять в коридоре. Внутри тот же массивный полированный стол с зеленой лампой. Те же стальные шкафы. Обшитые дубом стены. Только плюшевые шторы приобрели теперь какой-то пунцовый оттенок. Стекло в просвете между ними наливается густой темнотой, блестящей, точно антрацит. В углу пылится трехцветный российский флаг. Но бюстужас – несмотря на охвативший меня страх, мелькает мысль, что стоит оставить себе это слово про запас, я имею в виду свой словарный запас – с Железным Феликсом исчез, оставив после себя белое пятно в углу.

Непонятно, как я сюда снова после Америки попал. Страшно хочется пить. Мой Ведущий альбинос-капитан материализуется в дверях минут через десять после того, как я оказался в его кабинете. Уверенно шагает к своему столу, находит задом кресло. Он совершенно не изменился. Слишком глубоко впечаталось в мою сетчатку, в мой мозг это безбровое лицо, непроницаемое, как лицо Будды. Сейчас он сидит нога на ногу, небрежно перелистывает знакомую желтую папку с тесемками. На секунду мне кажется, что между короткими толстыми пальцами у него появились прозрачные перепонки. После стольких лет в стальных сейфах папка стала совсем покорной. От одного движения раскрывается в нужном месте и лежит, не шевелясь.

Он читает мою жизнь, пристально поглядывает и молчит. Ждет, пока я созрею. На нем хорошо сшитый серый костюм в полоску, шелковый галстук, полоска платка в нагрудном кармане. Глаза его понемногу становятся совершенно белыми, покрываются толстым слоем льда. Они не задумаются ни на секунду перед тем, как спустить курок.

Ведущий запечатывает сгустившееся молчание вздохом и откидывается на спинку кресла. Слипшийся от жары воздух между нами выгибается, превращается в огромную линзу – когда-то такие ставили перед телевизорами, чтобы увеличить изображение, – сквозь которую он изучает меня. Чекист, наскоро перелицованный в чиновника-бизнесмена. Власть переменилась, но он, как всегда, на своем посту! Слово и дело государево! Бывших чекистов не бывает.

– Так. Я предупреждал, что нам предстоит еще встретиться… – произносит он скучающим тоном. Вынимает из стола листок. На ордер на арест это вроде не похоже. Хотя я уже и не знаю, как сейчас они выглядят. Не торопясь, читает. То, что в моих снах говорится, никогда вслух не произносится. Но я очень отчетливо слышу его густой актерский бас. Он уверенно вытягивает губы, принюхиваясь к моему страху. Подушечки пяти пальцев растопыренной левой руки, окольцованной крахмальной манжетой, прижимаются к пяти подушечкам правой… – Гмм… Так вот, должен вам сообщить, что в вашей просьбе отказано.

– Простите?

– Судья простит. Или накажет, если будете упорствовать… – Задумчиво смотрит в потолок над нами. – Придется вам здесь задержаться. Через три года сможете снова подать. – В конце фразы стоит огромная точка. Черная дыра, идеально круглая.

– Почему это я здесь должен «задерживаться»? Меня жена ждет. – Показывать, что испугался, нельзя ни в коем случае! – У меня американский паспорт. Вы не имеете права!

– Вы так думаете?.. – Он кивает с таким видом, будто я подтвердил его худшие подозрения. Отвечает не сразу. Еще раз подчеркнуть, что здесь все от него зависит. Не спеша закуривает, выпускает из вороненых ноздрей два вьющихся конуса дыма. – Даа, много вы знаете у себя в Майами про права… а как насчет обязанностей?.. Жена ждет, говорите? Интересно… Ну что ж, мы с ней тоже свяжемся. В свое время… – произносит он тоном, полностью противоречащим его словам. Будто терпеливый учитель, который в сотый раз объясняет глуповатому ученику таблицу умножения. Знакомый удушливый запах с каждой минутой плотнее прилипает к моим лицу, волосам, одежде. – Может, она захочет помочь. И вам, и нам… Ну вот. Познакомился с вашей жизнью. Полистал. В Америке вы, уж простите меня, ничего не добились. Почти двадцать лет в такой большой компании над серьезными государственными проектами работаете – и до сих пор простым программистом. Помножили на ноль такого замечательного специалиста. Не умеют ценить людей… Друзья все русскоязычные. Стихи по-русски пишете. И публикуете здесь, у нас. Старые связи полностью не прерываются? А мы могли бы вас раскрутить. Создать биографию. Насколько я знаю, без нее стихи ведь не читают? Помочь с публикациями, с критическими статьями… – Он внимательно смотрит на меня. – Что с вами? Вы какой-то сам не свой.