Нити магии - Эмили Бейн Мерфи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Не плачь», – свирепо говорю себе. Мужчины не плачут. А я теперь мужчина. Но если война затянется, если Алекс тоже погибнет, мы вполне можем умереть от голода. Я прислоняюсь к холодной каменной стене фабричного здания и делаю судорожный вдох.
– Эй! Филипп! – Мой друг Теннес выныривает из пекарни через дорогу и рысцой несется ко мне, придерживая шапку на своих соломенных кудрях. Подбежав ко мне, он утешающе кладет руку мне на плечо: – Я слыхал про твоего отца. – Сует мне маленькую булочку и говорит: – Мне жаль.
Его отец тоже на войне. Они все делали вид, будто это что-то ужасно важное и благородное. Отец был так горд тем, что идет сражаться ради того, чтобы Данию перестали «дробить», как он это называл. «Дания уменьшается в течение тысячи лет», – вещал он громким голосом. Сейчас, при воспоминании о нем, на землю под ногами падают несколько моих слезинок. «Южные княжества Шлезвиг и Гольштейн нельзя уступать Пруссии. – Он усаживал меня к себе на колени и обводил пальцем вены на моем запястье. – Эти торговые пути, соединяющие нас с Россией, словно кровеносные сосуды. Они жизненно важны». Так же, как и шахты, которые когда-то были полны работников, добывавших известняк, а теперь стоят пустые и темные. Когда-то в них была жизнь – и во мне тоже, – но теперь она исчезла, и осталась лишь зияющая, ничем не заполнимая пустота. Я подавляю всхлип. Меня больше не волнуют княжества и благородная борьба. Мне хочется, чтобы у меня снова был отец, чтобы Алекс вернулся домой, купил еду для матери и спас наши шахты. А вместо этого есть лишь двенадцатилетний я, который может только подать носовой платок, чтобы утереть кровь и слезы.
– Эй, ты это видишь? – Теннес резко оборачивается в сторону переулка на другой стороне улицы. Там сидит на корточках маленький мальчик, окутанный тенями, словно вуалью. Он щелкает пальцами, и между ними появляется крошечный язычок пламени, а потом исчезает.
Магия.
– Ты знаешь, что это их убивает? – задумчиво спрашивает Теннес, глядя, как мальчик заставляет огонь то появляться, то исчезать, отчего тени танцуют вокруг.
Глаза Теннеса блестят от мрачного восхищения. Я рос, учась бояться использования магии, учась тому, что она появилась в результате какого-то ужасного события, когда что-то в изначальном мире пошло не так. Но понимаю, почему этот мальчик сидит там и зажигает огонь щелчком пальцев. Потому что магия – это власть. Способность подчинять. Способность делать что-то из ничего. Неожиданно у меня возникает отчетливое ощущение того, что магия может спасти меня, шахты и, возможно, всю Данию. Я смотрю на крошечное пламя с жадностью, которая из голода, терзающего мой желудок, разрастается в нечто большее.
По пути домой я щелкаю пальцами в холодном воздухе, гадая, можно ли вызвать магию к жизни усилием воли. И позже, уложив маму спать, высматриваю хотя бы намек на искру у себя в комнате, где с наступлением ночи становится темно и холодно. Снимаю запятнанную кровью рубашку, изо всех сил желая возникновения магии, и щелкаю пальцами, пока они не начинают болеть. Я слышу, как мама снова тихо плачет у себя в комнате… но крошечная вспышка магии так и не появляется.
Глава шестая
Марит.
8 ноября 1866 года.
Карлслунде, Дания
Мне снится, что я заперта в тесном деревянном ларе. Я чувствую запах свежей сосны. Чувствую изгиб ложки, зажатой у меня в руке.
Ненавижу этот сон.
Услышав щелчок замка, я выкарабкиваюсь из ларя, так же, как всегда. Затекшие ноги горят, точно в огне.
– Марит, – говорит моя сестра, и глаза ее темны от страха. – Мне кажется… – в отчаянии шепчет она, пока Фирн сплетает льдисто-голубое кружево под кожей ее запястий – жуткая, завораживающая красота. – Мне кажется, я зашла слишком далеко.
Я резко просыпаюсь.
Свернувшись и закутавшись в стеганое одеяло, я лежу на полу между очагом и кроватью Евы, где она негромко посапывает. Мне хорошо знаком этот ритм сонного дыхания. На ее лице танцуют отблески огня и тени.
Мы вместе покидаем Карлслунде на рассвете.
Изящную черную карету Вестергардов тянут две лошади фредериксборгской породы с густыми чистыми гривами. По пути из города мы минуем мастерскую Торсена и «Мельницу». В окнах темно, все свечи погашены, и я втайне радуюсь тому, что наш путь не пролегает мимо моего прежнего дома. Старого дома с соломенной крышей, стоящего на окраине города; дома, где когда-то жили папа, мама и Ингрид, наполняя его светом, словно огонь, танцующий в лампе.
– Я боялась, что проснусь, и все это окажется сном, – шепчет мне Ева. Она незаметно смещает ноги, чтобы мои ступни ощутили тепло от жаровни, стоящей на полу, а потом приподнимает плечо так, чтобы я почувствовала запах ее нового плаща. – Знаешь, многим нравится, как пахнут цветы, – все так же шепотом сообщает она мне, легонько подталкивая меня локтем, когда я делаю вдох. – Но для меня запах новой, еще не обмятой шерсти всегда был приятнее, чем аромат роз.
Волосы Хелены собраны на затылке в изящный узел, а подол ее починенного вчера плаща растекся лужицей около наших ног.
– Я подумала, что нам следует использовать эту поездку до дома, чтобы получше узнать друг друга, – обращается она к Еве, не сводя с нее пристального взгляда. – С чего бы начать? – Хелена откручивает крышку серебряной фляжки, и карету наполняет густой запах черного кофе. – Какую еду ты любишь больше всего?
– Сливы, – без промедления отвечает Ева. Вероятно, здесь есть некая связь с крансекаке – тортом-башней из плетеных марципановых колец в глазури. Иногда его украшают ягодами и фруктами. В «Мельнице» мы ели сливы всего два раза. В последний раз, откусив кусочек сливы, Ева заявила, что люди должны дарить их вместо цветов, чтобы выразить свою любовь.
Вид у Хелены довольный, пока она роется в плетеной корзинке и в конце концов достает и протягивает Еве спелую фиолетово-черную сливу. Это вызывает у меня неподдельное изумление. Спелая слива в ноябре. Ева откусывает кусочек, обнажая мякоть цвета ириски, отчего сок течет по ее подбородку.
Я слушаю, как Ева рассказывает о себе какие-то мелочи: она любит бодрствовать допоздна, ей нравится еда с кисловатым вкусом, у нее есть шрам
