Роман с авиацией. Технология авиакатастроф - Александр Андриевский

Иногда нас поодиночке вызывали на какую-то «мандатную» комиссию. Низенький, ничем не приметный, с серьезным выражением лица капитан, медленно листая наши дела, допытывался, что делал каждый из нас до спецшколы, чем занимались родители, бабушки и дедушки до революции, спрашивал, какого мы происхождения. Я вспомнил, что во время войны в восемь лет штамповал военные пуговицы, стирал с матерью запекшиеся кровью, изрешеченные пулями армейские телогрейки, таскал ведрами воду с другого конца квартала. В школу ходить было не в чем. После того, как в пустой центральный универмаг завезли с брезентовым верхом и на толстой деревянной подошве ботинки для сталеваров, можно было появляться на улице. Но морозы в тот год были крепкие… А какого я был происхождения – не знал. Много позже об этом поведала мне мать. Мой дед по отцу – Тихон, имевший высокий духовный сан и служивший еще при царе в российском посольстве в Турции, узнав, какие испытания на выживаемость достались его внуку, затосковал бы на том свете. О нем положительно отозвался в своей книге «Красные орлы» главный политработник Советской Армии Голиков (инициалы не помню). Другой дед по материнской линии – Степан, которого мне довелось застать, был техноруком крупной фабрики. Далекий от политики, он успешно работал на той же должности по приглашению советской власти как высококвалифицированный специалист. Словом, рабочим происхождением я похвастаться не мог.

После таких бесед количество наших «салаг», особенно прибывших с аэроклубов, заметно поубавилось. Этот капитан потом всегда сидел в своем маленьком кубрике, как раз у крыльца нашего барака, где мы собирались покурить. Сквозь слегка отодвинутую занавеску было видно, что он, трудяга, все пишет и пишет. В общем, мужик был хороший – никогда не делал нам замечаний, даже если мы, увлекшись спором, сильно орали и сквернословили. После этой строгой проверки за все время работы в авиации меня никогда и никуда не вызывали.

Осенью, когда после отбоя мы наконец засыпали, а старшина и дежурный офицер отбывали домой в город, нас будила пулеметная очередь. Это «старики», прибывшие из караула, без предупреждения разряжали нервы и обойму из автомата по укрепленному для этой цели в конце коридора старому тюфяку. И прежде чем высунуться из своего кубрика «до ветру», нужно было оглянуться по сторонам.

Вскоре, как солдаты в окопах, мы уже привыкли спать под грохот стрельбы и видели сны о прошлой и такой далекой жизни. Нам снилась спецшкола, сытная еда, а иногда и наши оставленные на произвол судьбы подруги.

В октябре наряду со строевой подготовкой и караулами наконец начались занятия. Нас знакомили с основами аэродинамики, навигации, двигателями, радиооборудованием, историей военного искусства, общевойсковой тактикой и еще со многими другими военными дисциплинами. Больше всех нам нравился преподаватель по истории военного искусства. Окончивший две академии и много повидавший на своем веку, он был человеком высокообразованным, воспитанным на лучших армейских традициях русского офицера. Рассказывал ярко и красочно о великих полководцах всех времен и народов – от Александра Македонского и до наших дней, их характерах, пристрастиях, подробно анализировал ход военных операций, которыми они командовали, решения, которые они принимали. Вспоминал службу с Маршалами Советского Союза Рокоссовским, Баграмяном и другими известными военачальниками. «Мы должны постигать прежде свое Начало, чтобы понять часть своего Конца», – любил говорить он. Но тогда мы еще не были знакомы с Новым Заветом и не понимали глубокого смысла этого изречения.

Радиоэлектронные средства читал элегантный майор с французской фамилией Лаурье. Мы исправно записывали его лекции в толстые проштампованные и пронумерованные тетради, которые после урока сразу же сдавались в особое секретное хранилище. Иногда посреди своей лекции он вдруг замолкал, подходил к окну и, глядя куда-то вдаль, вдруг, без всякого перехода, начинал вспоминать о годах учебы в Академии в Москве, которую многие из нас, кроме как в кино, и не видели никогда. Он понимал, что слушать об устройстве радиолокатора нам уже изрядно надоело, и своеобразно разряжал обстановку. «Армия, дорогие коллеги, – задумчиво глядя в окно, говорил он, – это объединение мужчин для завоевания женщин. Поэтому армия – антипод семьи, выход из-под контроля женщин. А служба женщин в армии – это попытка контроля деятельности мужчин. Верх – холостяк, гусар до двадцати восьми лет, низ – казарма. Служба в авиации кроме романтики позволяет уйти от повседневного, тотального контроля всех и вся. Думайте, думайте и учитесь летать, чтобы не застрять в казарме до пенсии, ибо плата за невежество – бедность. – И тут же, без всякого перехода: «Сейчас бы пивка холодненького». – Сразу видно, майор был гусаром с философским складом ума, но не летчик. О пенсии думать не хотелось – хотелось летать. «Учение без размышления вредно, а размышление без учения – опасно», – писал Конфуций.

После короткого дневного сна – снова в классы, на самоподготовку. Чтобы запомнить сотни тактико-технических данных иностранного вооружения – скорости разных типов самолетов, лобовую и боковую толщину брони танков, кораблей, средства вооружения предполагаемого противника – пришлось применить давно известный прием. Взяв мел, я писал это по конспекту на всю классную доску, стирал и по памяти восстанавливал написанное до тех пор, пока данные не совпадали. Прием помог. Когда, стоя у стола преподавателя, я докладывал, что ответ закончен, и прежде, чем поставить оценку, он обычно задавал вопрос «на засыпку»: «Тактико-технические данные американского танка "Шерман"», – я барабанил данными до тех пор, пока изумленный преподаватель, заглянув в свои шпаргалки и убедившись, что я не вру, прекращал мою трель. «Все так знают?» – обращался он к остальным курсантам, опустившим глаза в конспекты, чтобы не попасться на глаза. – «Все!» – дружно орали курсанты. К следующему уроку мы готовили уже другого.

Преподаватель по двигателям, тоже майор, имел большой опыт по обучению таких балбесов, как мы. Понимая, что любая техника рано или поздно может развалиться, притом в самый неподходящий момент – в воздухе, он требовал от нас назубок знать все масляные каналы на разрезанной железке поршневого двигателя, словно из нас готовили конструкторов. – «Знайте, что современный реактивный двигатель состоит из двадцати тысяч деталей. А пока осваивайте поршневой. Работу и назначение всех деталей вы все равно не запомните, но основные системы вы должны знать, даже если вас разбудят ночью. Вот как масло поступает к коленвалу», – говорил он и, к нашему удивлению, закуривал папиросу, вдувал ее дым в одно из многочисленных отверстий. Ждал, когда дым проберется по каналам, и очень удивлялся, когда он выходил совсем в другом месте. Нам хронически не хватало времени для освоения такого объема информации, и он поделился с нами своим опытом – заниматься при свете карманного фонарика под одеялом после отбоя. Другого времени, после всевозможных строек и нарядов, просто не было. Мы ухватились за его совет, как утопающий за соломинку. Под одеялом было темно и душно, глаза слипались от хронического недосыпания, да еще тут как тут появлялся старшина: «Во! Еще один любознательный! Не устал?» – приподнимая край одеяла, интересовался он. За нарушения режима сна курсант тут же получал ведро, тряпку и пристраивался к мытью огромной казармы.

Больше всего нас донимала практическая подготовка по химической защите от отравляющих веществ. Преподаватель с мученическим выражением лица, словно в жизни ему пришлось перенюхать весь набор отравляющих средств, занудно читал лекции. А потом началась практика. С полной выкладкой (со скаткой шинели, винтовкой на плече) и натянутыми на голову противогазами под руководством преподавателя мы совершали марш-броски, к которым, в отличие от суворовцев, были абсолютно не подготовлены. Мокрые от пота, совершенно ничего не видящие из-за запотевших стекол противогазов, которые не успевали протирать, мы часто спотыкались и падали. И если кто-то падал и, сдвинув с подбородка противогаз, пытался отсосать хоть немного свежего воздуха, хромовые сапоги майора уже были рядом: «Все! Сейчас будет синюха и ты сдох!» («синюха» – это синий цвет лица после отравления газом). Мы так его и прозвали – «синюха». После таких забегов по пыли в несносную жару мы еле волочили ноги в столовую, а потом стояли у питьевого бачка, в который дневальные не успевали заливать воду. А пить хотелось всегда, и у бачка постоянно была очередь. Алюминиевая кружка, прикованная к тумбочке железной цепью, переходила из рук в руки. Другой бачок наряд дневальных из трех человек на старой раздолбанной тележке катил по пыльной дороге к колодцу, что находился метров за триста от казармы. Однажды, будучи в наряде, мы опустили ведро в колодец и услышали глухой грохот – старая веревка лопнула, и ведро оказалось на дне колодца. Переглянувшись, мы решили опустить за ним самого легкого из нас. Взгляд остановился на Яше, моем однокашнике по свердловской спецшколе. Медленно раскручивался уцелевший остаток веревки – Яша уже приближался к цели. Вдруг раздался мощный шлепок и тут же истошный крик вырвался из шахты колодца и потряс окрестности: веревка снова оборвалась – Яшка оказался в холодной воде на дне колодца. Стали соображать, как его вызволить? Решили отправить одного курсанта в расположение части за веревкой. Прошло не менее получаса, Яшка от холода уже перестал кричать и только тихонько скулил. Когда притащили веревку, мы с трудом достали его, посиневшего, но невредимого. Когда мы вернулись, рота уже кипела от жажды и негодования. Вытолкнули вперед насквозь промокшего и в рыжей глине Яшу – всеобщий гнев сменился общим хохотом. (Но Яше было не суждено летать. Через некоторое время, находясь в наряде по доставке на старт второго завтрака, он был насмерть задавлен перевернувшейся вместе с ним машиной. Это была наша первая потеря.)