Роман с авиацией. Технология авиакатастроф - Александр Андриевский

Бараки, куда нас разместили, были разбиты на небольшие кубрики, где стояли двухъярусные железные кровати и тумбочки, по одной на двоих. Закончив нехитрое обустройство, мы высыпали во двор. День клонился к вечеру. Посреди двора в форме «каре» прямо в землю были вколочены скамейки, на которых сидели вернувшиеся с полетов курсанты-старожилы. Оттуда раздавался звон гитары. Первое, что бросилось в глаза, был их бравый вид. Опаленные солнцем, почти черные лица с выгоревшими бровями и красные от послеполетного напряжения глаза. Выцветшие от постоянных стирок в бензине, почти белые гимнастерки, пыльные сапоги. Однако во взгляде, в движениях чувствовались уверенность и собранность, как будто они на своих Як-11 только что вернулись из боя. И пели они какие-то свои, незнакомые нам песни: «Моль, моль – ядовитая букашка. Моль, моль – безобразная канашка. Моль, моль – такой маленький зверек. Где не сядет – всюду тянет, везде берет, поет!» – хором подпевали они. Окружив их тесной толпой, стараясь не пропустить ни слова, мы молча прислушивались к незнакомым словечкам и шуткам, которые они отпускали. Мы поняли, что прежде, чем мы станем такими, нам еще долго придется быть их учениками.

На следующий день была баня. Отвезли нас на автобусах снова в город. Отпарившись и отмывшись с дороги, мы выстроились в очередь к пивному ларьку в надежде добыть кружку освежающего напитка. Стояла тридцатиградусная жара. Пересохшими глотками мы орали на «чужаков», прибывших вместе с нами из других спецшкол и аэроклубов, пытавшихся пролезть вне очереди. Наконец, получив свою кружку с какой-то мутноватой жидкостью, постепенно успокоились и начали осматриваться по сторонам. Переодетые в безразмерные гимнастерки, галифе и кирзовые сапоги, мы снова стали похожи на новобранцев. Старая форма, погруженная на грузовик, отправилась на сжигание. Вместе с ней синим пламенем сгорела наша беспечная юность.

Кустанай, сплошь утыканный деревянными домами, заселенный ссыльными поселенцами, представлял после Свердловска унылое зрелище. На его окраинах, у станции, стояли на рельсах старые ветхие вагоны, в которых жили, как сельди в бочке, первые покорители целины – те «активные комсомольцы», которые приняли «хрущевскую оттепель» за чистую монету. Выстроившись в затылок своим начальникам, они слишком рьяно взялись за исполнение партийных директив. Тут-то, чтобы избавиться от их быстро растущей инициативы, придумали целину, БАМ, что-то еще – и ребята с песнями поехали в дальние края. Собрав в кустанайских степях несколько эшелонов зерна, которое потом прело и приводило в негодность десятки вагонов, стоящих без разгрузки в тупике перед элеватором, целинники готовились в отпуска. В следующие недели по распоряжению местных властей именно мы, вновь прибывшие, чтобы окончательно не вывести из строя деревянные вагоны, стоя по колено в раскаленном зерне, выкидывали его совковыми лопатами прямо на шпалы. Рабочий персонал элеватора состоял из десятка давно спившихся теток. По их собственным словам, тяжелее стакана они уже не могли ничего поднять.

Первый год обучения – теория. Но до начала занятий еще далеко. На следующее утро, еще толком не проснувшись, мы услышали громовой голос нашего нового старшины: «Подъем, маменькины сыночки! Шевелись! Вы будете вскакивать у меня и одеваться ровно за минуту! Опоздавших – сгною на кухне!» – На первый раз за минуту не получилось. Поступила команда снова раздеться и лечь в кровать. Только после пяти подъемов мы через минуту стояли в две шеренги в проходе казармы и слушали перекличку. Повторных команд не было. Все, кто не успел встать в строй, уже топтались отдельно и ждали объявления наряда. Остальных – на улицу, умываться. Через пять минут рота стояла на плацу перед бараком. Старшина обходил строй спереди, затем сзади и, заметив у кого-либо плохо начищенные каблуки сапог, командовал: «Шаг вперед!» – Таких нерадивых оказалось человек десять. Все получили по очередному наряду вне очереди. И если настанут трудные времена, мы сможем дать сто очков любому уличному чистильщику обуви. Остальные по команде строем двинулись на завтрак. «Запевай!» – прогремел старшина. Спросонья петь не хотелось – хотелось есть. Подошли к столовой, но команды «Рота, стой!» не последовало. Пришлось делать второй круг, пока кто-то не заскулил привычный мотив: «Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится…» Остальные нехотя подпевали. А старики перед столовой по предварительной команде старшины: «Рота!» – и прежде, чем он собирался выкрикнуть «Стой!» – дружно отвечала: «Чего?» – «Прямо!» – орал уже надоевший им старшина, и рота делала еще один круг. Эти ребята уже не признавали «чистой солдафонщины». А мы с горем пополам, поднимая клубы пыли, дошлепали до столовой. Быстро, без толчеи расселись на лавки за длинные деревянные столы, похватали наши алюминиевые миски с уже остывшей перловой кашей – «шрапнелью». Чаю не полагалось – до начала учебы мы сидели на довольствии «курса молодого бойца». Вечно голодные желудки требовали добавки. Но и она быстро расходилась по многочисленным едокам. Тогда Володя Кусков быстро придумал способ наполнения животов. Каждый из нашей компании поочередно выбегал к раздаточной «амбразуре» и в виде добавки захватывал несколько кусков свежего хлеба. В таком режиме нужно было выдержать больше месяца. Приходившие кое-кому от заботливых родичей посылки с едой тут же опустошались теми, кому посчастливилось оказаться рядом. Последние, чудом уцелевшие деньги были в складчину проедены в местном военторге. Однако строгий режим распорядка дня даже при таком скудном довольствии через пару месяцев сделал наши физиономии круглыми. Сегодня я с удовольствием смотрю на свою фотографию с курсантского удостоверения тех лет. После ужина и вечерней проверки, сложив перед сном обмундирование, мы, как матросы по реям, взбирались на свои двухъярусные койки, и через пять минут в казарме раздавался могучий храп. Но не тут-то было. Обойдя прикроватные тумбочки и заметив непорядок в укладке гимнастерок, старшина командовал: «Подъем! Выстроиться у своих тумбочек!.. Почему носки сапог в разные стороны? – проходя мимо очередной койки, спрашивал он. – Как фамилия?» Все перекладывалось снова. Но на этом процедура не заканчивалась. «Отбой!» – гремел старшина. Обойдя еще раз казарму, старшина снова кричал: «Подъем!»… Рота проходила курс молодого бойца. Доведенные бестолковостью аэроклубовцев, никак не хотевших понять толк этой процедуры, привыкшие к порядку «спецы» подначивали простодушных деревенских парней. Спасением от срывов был юмор, даже черный.

До наступления учебы нас использовали как неквалифицированную рабочую силу. Из основного строительного материала этих мест – навоза, сена и глины – мы целыми днями лепили большие кирпичи – «саманы», а потом строили из них всякие «времянки» для различных вспомогательных служб и караульных помещений. К слову сказать, в них было теплее, чем в наших учебных бараках. В порядке шефской помощи ездили на поля к казахам, убирая и складывая в кучи мелкие водянистые помидоры, которые ими тут же разворовывались по своим телегам. Взводу, который направлялся на полевые работы, обед выдавался «сухим» пайком: консервированная свиная тушенка, хлеб, вода, сахар и чай. Раздобыв у бригадира казахов здоровенный казан, мы сами готовили себе харч. Но не вдруг – сначала надо было найти топливо для костра, отмыть и отскоблить котел. Глядя на наши старания, на то, как ребята старательно отдраивают этот котел, бригадир-казах никак не мог взять в толк, зачем это делается. Плесни в котел воды, поставь на костер и обед готов. Уже давно разгорелся костер из набранных сучков саксаула и засохших лепешек скотины. Но вот, наконец, работа закончена, но и время, отведенное на обед, – тоже. Бригадир, покуривая в стороне, поглядывает на часы. Но «солдат без харча – не солдат», и мы не спеша заливаем котел водой, медленно вываливаем туда тушенку и кучу честно заработанных помидоров, достаем папиросы «Беломор» и начинаем ждать. Через полчаса «непотребный» запах свинины приподнял из зарослей травы головы расположившихся неподалеку на обед мусульман. Достав свои ложки, мы чинно приступаем к трапезе. Наелись досыта, но в котле еще осталась ровно половина. Предлагать казахам – сочтут за оскорбление. Вылить – не поднималась рука. Перекурив, мы снова принимаемся за ложки. Доели все и в полном блаженстве развалились у догорающего костра и задремали. Бригадир, понимая, что на сегодня мы уже не работники, молча сел на свою скрипучую телегу и укатил. А нас разбудил гудок приехавшей за нами машины. Но положенный ужин в столовой тоже был съеден без остатка.

Иногда нас поодиночке вызывали на какую-то «мандатную» комиссию. Низенький, ничем не приметный, с серьезным выражением лица капитан, медленно листая наши дела, допытывался, что делал каждый из нас до спецшколы, чем занимались родители, бабушки и дедушки до революции, спрашивал, какого мы происхождения. Я вспомнил, что во время войны в восемь лет штамповал военные пуговицы, стирал с матерью запекшиеся кровью, изрешеченные пулями армейские телогрейки, таскал ведрами воду с другого конца квартала. В школу ходить было не в чем. После того, как в пустой центральный универмаг завезли с брезентовым верхом и на толстой деревянной подошве ботинки для сталеваров, можно было появляться на улице. Но морозы в тот год были крепкие… А какого я был происхождения – не знал. Много позже об этом поведала мне мать. Мой дед по отцу – Тихон, имевший высокий духовный сан и служивший еще при царе в российском посольстве в Турции, узнав, какие испытания на выживаемость достались его внуку, затосковал бы на том свете. О нем положительно отозвался в своей книге «Красные орлы» главный политработник Советской Армии Голиков (инициалы не помню). Другой дед по материнской линии – Степан, которого мне довелось застать, был техноруком крупной фабрики. Далекий от политики, он успешно работал на той же должности по приглашению советской власти как высококвалифицированный специалист. Словом, рабочим происхождением я похвастаться не мог.