Деррида - Бенуа Петерс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одно известно наверняка: отношения в семье Деррида в эти годы очень натянутые, особенно между Жаки и Рене, который старше на пять лет. Жаки кажется, что его брата ценят больше, как в спортивном, так и в интеллектуальном плане. Он не выносит, что Рене желает покровительствовать ему, тем более что по большинству вопросов они придерживаются противоположных мнений, в частности в отношении политики: Рене охотно заявляет о своих правых позициях, тогда как Жаки никогда не упускает случая назвать себя левым.
С этого времени главным оружием Деррида становится молчание. Он может просидеть весь обед, не открыв рта. В одном из своих последних текстов он признает, что у него есть необычная способность не отвечать: «Я с самого детства сохранил эту способность, о которой мои родители могли бы кое-что рассказать, – замкнуться в упрямом молчании, которое не сломила бы любая пытка, если кто-то в моих глазах не достоин ответа. Молчание – это мое самое возвышенное, самое мирное, но при этом самое бесспорное объявление войны или презрения»[61].
В противоположность тому, что можно было бы подумать, прочитав Circonfession, его отношения с матерью в подростковый период крайне непростые. Ему кажется, что она живет легкой жизнью, тогда как отец жертвует собой ради работы, эксплуатируется как домочадцами, так и работодателем.
Мое сострадание к отцу было бесконечным. Получив кое-какое школьное образование, в 12 лет он должен был начать работать на предприятии Таше, где до этого скромным работником был и его отец. После того как мой отец побывал своего рода учеником, он стал коммерческим представителем: всегда за рулем своего автомобиля[62].
Жаки считает это ремесло одинаково изнуряющим и унизительным. В своем «бедном отце» он видит «искупительную жертву современности», а в его вечных поездках по плохим дорогам – «невыносимое испытание». Четыре дня в неделю Эме Деррида выезжает из дома в 5 часов утра на своем голубом «ситроене», на который еще в начале войны был поставлен газогенератор. Возвращается он поздно вечером, «разбитый, согбенный, с тяжелым портфелем в руке, полным заказов и денег». Из своих поездок за город он привозит продукты, которые позволят семье меньше, чем другие семьи, страдать от дефицита. Рано утром, прежде чем снова отправиться в путь, ему нужно подсчитать за обеденным столом вчерашнюю выручку. И когда цифры не сходятся, это настоящая катастрофа. Он постоянно вздыхает, жалуется на изнурительный график, но все равно признателен своим начальникам за то, что не уволили его во времена антиеврейских мер, что они могли бы сделать. Эти проявления благодарности особенно уязвляют Жаки.
Существовали начальник и работник, богач и бедняк, и даже в семье я видел в отце жертву темного ритуала. Темного, жестокого и фатального. Слово «жертвоприношение» всплывало то и дело: «Он жертвует ради нас». В подростковый период я все время страдал вместе с ним, я обвинял остальных членов семьи в том, что они не признают то, что он для нас делал. Это, собственно, и был опыт «униженного отца», то есть прежде всего человека долга, согнувшегося под грузом обязательств. Согбенный. Вот кем он был, согбенным – его походка, силуэт, очертания, движения его тела были словно обозначены этим. Слово «согбенный» (voûté) кажется мне еще более подходящим потому, что я никогда не мог отделить его от его судьбы: мой отец работал в месте, единственным названием которого были «арки» (les voûtes), в порту Алжира[63].
Начав водить машину, Жаки постоянно сопровождает Эме в его поездках. Это повод поговорить наедине с человеком, который, как он заверяет, с большей легкостью доверяется ему, призывая его «в свидетели непонимания или безразличия других». Но также эти поездки означают для него первое знакомство, буквально ослепляющее, с землями Алжира и особенно Кабилии:
Ни одно имя для меня никогда не впишется в один ряд с этими берберскими именами… Тизи Узу, Тизгирт, Джиджелли, Порт-Гейдон – это был наш маршрут, а потом лес Якурен… Я очень любил водить машину по этим извилистым дорогам, но главным для меня было помочь отцу, я хотел проявить что-то вроде «политической солидарности» с ним, позаботиться о «проклятьем угнетенных»[64].
У семьи, однако, и совсем другое лицо. Лицо большого и веселого племени двоюродных братьев и сестер, с которыми Жаки и его сестра Жанин любят проводить целые дни на пляже Пудрийер, добираясь туда маленькими группами на автобусе, трамвае или троллейбусе. Мишлин Леви, которая останется его любимой кузиной и в будущем, с теплотой вспоминает об этих моментах, когда им удавалось забыть о войне. «У нас был специальный код, чтобы назначить встречу: мы условились, что, когда телефон прозвонит два раза, это сигнал для отправления. Мы добирались небольшими группами, захватив с собой яйца и булочки, устраивая что-то вроде пикника. Жаки был настоящим гурманом, особенно он обожал миндальные сигары. А еще он был великолепным пловцом: часто он заплывал очень далеко. В какой-то момент мы собрали достаточно денег, чтобы купить вскладчину желтую шлюпку, от которой были без ума от радости… Подростком Жаки не слишком любил танцевать, он предпочитал до позднего вечера сидеть на пляже. Мы долго бродили вместе, пока не наступала ночь. Почти со всеми он был довольно сдержан, но со мной становился словоохотлив.
Так или иначе, мне удалось узнать многие его секреты, а ему я, в свою очередь, рассказывала о своих. Он был влюблен в мою лучшую подругу Люсьен, очень красивую девочку. Она была его первой любовью, но, насколько мне известно, их отношения остались платоническими»[65].
Вечером, поднимаясь в Эль-Биар, маленькая компания часто заходит в кино. Много лет спустя Жаки с ностальгией перечислит названия кинотеатров столицы Алжира: «Воке», «Камео», «Миди-Минуи», «Олимпия», не забыв и «Мажестик» – самый большой кинозал Северной Африки… Жаки жадно поглощает самые разные фильмы, из любых стран:
Для маленького алжирца вроде меня кино было еще и удивительным путешествием. Благодаря кино мы путешествовали, не переставая. Не говоря уже об американских фильмах, абсолютно экзотических и в то же время близких, французские фильмы говорили совершенно особым голосом, в них двигались знакомые нам тела, показывались пейзажи и интерьеры, чрезвычайно впечатляющие для подростка вроде меня, который никогда не
