Закусочная «Феникс» - Илья Куприянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В таком несчастии есть и плюсы: человек, нашедший смысл во всём сказанном мною ранее, может свободно выбирать между жизнью, кажущейся ему правильной, и смертью без подтекста. Хочется жить, потому что жизнь нравится, или потому что есть люди или вещи, ради которых хочется жить, или просто страшно умирать – пожалуйста, живи и не забивай себе голову целями, звучащими громче и пафосней, чем просто пожить себе в удовольствие; надоело влачить жалкое существование – путей на тот свет огромное количество, плюс итог у всех людей един.
И именно смерть, возможно, и станет ключом, который приоткроет завесу космических тайн, однако я твёрдо верю, что ни одна часть системы никогда не будет наделена столь дерзким и ответственным правом: пониманием системы в целом. Возможно, мы найдём ответы, при этом обретя новые вопросы, возможно, нас ждёт тёмный экран и вечная тишина – tempus consilium dabe.
Сергей перевёл взгляд на меня:
– Меня вот смущает один момент, одинаково мешающий как сброситься с крыши, так и начать жизнь себе в удовольствие: есть ли у нас душа? Великая сила, которая, по нашему определению, и есть Бог, наделила нас ассоциативными центрами, позволяющими нам определить себя, как живое существо. Наряду – в красках я Вам этот момент опишу позднее – с животными инстинктами нами управляет что-то по рангу выше их: это сознание, вмещающее в себя йоттабайты информации, подвергающееся потрясениям, воспитанию, переосмыслению… Неужели всё это – просто развитые инстинкты, ставшие бонусом к социальной адаптированности и никак не идентифицирующие каждого отдельного человека, как особое существо? Или же есть всё-таки некое хранилище информации, с помощью памяти собирающее данные о нас и нашем окружении на протяжении нашей жизни?
А после смерти что, сервер выключается? Или же, следуя букве закона о сохранении энергии, мы, то бишь, это хранилище, принимаем новые формы существования?
– На этот вопрос, – наигранно-угрюмо фыркнув, он подпёр подбородок локтем и скорчил гримасу, – я ответа не знаю.
– Что же нам остаётся? – я ответа также не знал, поэтому решил перевести разговор в другое, более жизнеутверждающее русло – мне не хотелось начинать день понедельника с тяжёлых мыслей. – Ради чего жить людям?
Он жестом попросил добавить колы, отвернулся, пару секунд молча смотрел на окончательно проснувшийся город, нещадно опаляемый солнцем, и ответил, всё так же не глядя на меня:
– Остаётся получать удовольствие, иначе всё будет совершенно зазря. А так хоть какой-то противовес бескрайним и холодным космическим полям, раскинувшимся над нами. – Он повернулся, отхлебнул колы и, словно вспомнив ещё что-то, вскинул брови: – Ах, да, ещё один важный момент. Если уж человек решил идти до конца и позволил чуме любопытства поселиться в себе, он должен не только нести ответственность за последствия этого любопытства, но и ограждать от него своих близких.
Видя мой непонимающий взгляд, он, кивая, стал развивать мысль:
– Как бы человек ни был одинок в масштабах Вселенной, рядом с ним всегда есть некоторое количество людей, любящих его даже таким ничтожным: его семья, друзья – кто угодно, абсолютно никого не бывает, если только человек не живёт на необитаемом острове, что, с другой стороны, ставит под вопрос его право называться человеком, если уж мы отталкиваемся от понятия «социальное животное», но это неважно. Суть в том, что другим людям не следует знать, что смерть этого человека или их смерть ничего, по большому счёту, не изменит – они не хотят думать о таких вещах, и это их право! Раз они любят человека – значит, могут быть свободны от подобных мыслей. Это, естественно, ещё тяжелее – любя, знать, что любимые уйдут, и что все их воспоминания, чувства и мысли, возможно, исчезнут вместе с телом, и поэтому свою тягу к космическому, нечеловеческому, нельзя выпячивать им напоказ, словно хвалясь своей уникальностью – посмотрите, я отрицаю смысл всего сущего! Хорошо, если они махнут на Вас рукой, списав всё на преступную в Ваши года инфантильность или помешательство – а если они тоже начнут задавать вопросы? Им ведь никто не объяснит, что порою близкие – это всё, ради чего стоит жить.
Нет, такой крест нужно нести одному, тем более, то человек мыслящий по природе своей одинок, и если приучить его к этому одиночеству, доказать, что ни друзья, ни семья ему не помогут, он научится рассчитывать только на себя. Всё же надежда – ужасное чувство, оно расхолаживает, оно ослепляет, оно ведёт человека в пропасть. Мы до последнего надеемся – и это губит нас. Если бы нам с детства говорили, что надежды нет, что мир убог и мерзок, что до сути вещей нам никогда не добраться – глядишь, мы бы выросли другими.
– Вы противоречите самому себе, – воскликнул я, даже обрадованный этой несостыковкой – уж слишком складным получался рассказ человека, столь просто отвечавшего на вопросы, мучавшие сотни тысяч других людей за многие века до его рождения, – сначала Вы говорите об исключительной ценности семьи, отвергая её впоследствии.
Сергей улыбнулся так, будто предвидел эти мои слова: кто знает, сколько раз он произносил эту теорию вслух: быть может, поток сознания на деле был отрепетированным выступлением, оттого он и складен? Не знаю…
– Я не противоречу, я преувеличиваю, и это, кстати, также ни в коем случае не должны знать близкие Вам люди, так как подобного рода преувеличения нужны для того, чтобы сделать человека неуязвимым к естественным причинам, по которым те, кого он любит, уйдут. Смерть одного не должна убивать двоих; разбитое сердце не стоит пролитых слез. Если научиться жить, отстранившись от чувств, от всего прекрасного и ужасного, что в себе содержит спектр человеческих эмоций, только тогда можно говорить о каком-то понимании того, что стоит выше человека, выше человечества.
И уж конечно нельзя винить человека за то, что он не захочет жить по таким правилам, или же, начав, сорвётся. Человек, который сможет убрать эмоции, убрать привязанность, убрать природу из себя – психически нездоров. Люди от природы похотливы, прожорливы, падки на лесть и деньги. Это – нормально, и отказ от этого природного есть, безусловно, сумасшествие, пусть и героическое, славное.
Однако самое смешное – и в этом, кстати, тоже есть подтверждение моих слов об отсутствии абсолюта – то, что человек никогда не сможет уйти от этих эмоций
