Красная площадь - Пьер Куртад

в воздухе, как птицы. Он читал газету и узнавал о восстании на броненосце «Потемкин», о крупных событиях, готовившихся в России. Он был в окопах под Верденом. Сражался. Читал «Огонь» Барбюса, печатавшийся с продолжением в газете «Эвр», и начинал понимать, что происходит. Когда в грозовом небе Парижа медленно проплывали черные самолеты, он дрожал за мою мать — она была красавицей, за меня. Он впервые услышал слово «большевик». Его пугало странное чужеземное слово, и в течение многих лет страх этот сочетался в его воображении с пустынными улицами, голодными детьми, стрельбой и грабежами. И так продолжалось до того дня, когда он начал мечтать о создании справедливого общества — вернее, мечтать о каком-то новом обществе, не похожем на то общество, где есть богачи, бедняки, где бушуют войны и где все идет вкривь и вкось. Однако не приписывал ли я отцу собственные мысли? Вполне вероятно. Но я имею на это право. Для этого я и нахожусь здесь. Я обязан начать формировать то, чем отныне станет жизнь отца в моей памяти. Отныне я смогу вести с ним дружеские беседы, столь редкие между нами раньше. Буду вместо него вновь переживать события, в свое время им не понятые, не привлекшие его внимания, но известные теперь всему миру. Я подошел к постели, положил руку на остывший лоб. Нет, это уже прах. Жизнь, покинувшая эту оболочку, целиком переселилась в меня и в сердце моей матери. Я обнял мать — не для того, чтобы ее утешить (что я мог ей сказать, отец прожил достаточно долго и умер, по меткому определению врачей, «исчерпав запас жизненных сил»), этим жестом я как бы заключил в объятия отца, желая дополнить воспоминания о нем всем тем, что знала она и что так мало и так плохо знал я.

Если бы мать спросила меня в эту минуту, о чем я думаю, я вряд ли сумел бы ответить. Она нашла бы мои мысли странными и решила бы, что смерть отца меня ничуть не тронула. Однако отец в эти минуты занял в моей душе такое место, какого уже давно не занимал, так как если в детстве он всецело владел моим воображением, если я тогда мог объяснить малейшие интонации его голоса, малейшие изменения его лица, то позже я почти совсем не думал о нем. Его смерть восстановила связь между нами, только связь совсем иную, более глубокую, более содержательную, бесконечно более дружественную, чем при его жизни. Я смогу наконец беседовать с ним, любить его. Я извлеку его из сонного бытия печального предместья».

— Закрой ставни, сынок, и зажги лампочку.

Симон тихо растворил окно, из которого открывался «вид со второго этажа». Когда-то отец, соблазнившись этим видом, предпочел свой участок другим, более дешевым, так как, по его словам, «игра стоила свеч: здесь чувствуешь себя за сотни километров от Парижа». Увы, это уже не так. Множество красных черепичных крыш, цементных столбов, трансформаторов и высоких зданий городов-садов уже давно изменили пейзаж.

Симон стал осторожно закрывать ставни, стараясь не хлопать ими. Его руки сохранили сноровку, необходимую для того, чтобы не прищемить пальцы. Над декорацией, на фоне которой протекало первое действие его жизни, опускался занавес. Один ставень заслонил от него желтое пятно — парк лицея Сен-Реми в осеннем уборе. Симон решил, что об этой поре жизни лучше не жалеть. Встреча с Казо разрушила ее привлекательность. Казо не устоял, потому что так и не вышел из круга восприятий детства. Он жил по-прежнему вдали от действительности, в мире слов, он не мог выйти за пределы аллеи Помоны, витал в облаках и не выдержал, когда его спустили на землю. Казо, так успешно громивший в свое время субъективизм и идеализм, не сумел обойтись без развенчанного кумира. Стоило убрать одну фигуру из воздвигнутого им здания — и все рухнуло… Вслед за парком исчезли железнодорожный путь и дом, сложенный соседом из каменных плит. В комнате воцарился полумрак. Прошел поезд… Поездом в семь ноль пять обычно уезжала мать Симона, когда работала. Пролетарский поезд, пассажиры в кепках. В руках у каждого чемоданчик с едой. Зимой здесь пахло дымом и дождем. Симон наклонился и поцеловал седую голову матери. Она не плакала. Смотрела отсутствующим взором на диванчик в углу, обивку для которого выбирала тридцать лет назад вместе с мужем. Расцветка ей не особенно нравилась, но постепенно она привыкла. Теперь уж она не станет ее менять. Ничего менять не станет.

— Пойди отдохни, — сказал Симон матери.

Он подумал при́ этом не только об усталости, связанной с пережитым ею горем, но и о той усталости, что накопилась за долгие годы, когда она ездила поездом семь ноль пять. Будильник подымал ее ровно в шесть. Потом в течение всего дня — одни и те же, сотни тысяч раз повторявшиеся движения. Сколько раз соединяла она телефоны за эти годы? Говорила по профессиональной привычке, отчеканивая каждое слово: «Алло, слушаю». Иногда она, вернувшись вечером домой, говорила: «Сегодня было что-то страшное. Я думала, что не выдержу. Чуть не расплакалась».

Поездом в восемь пятнадцать уезжали служащие чином повыше и работники свободных профессий. Шляпы. Кожаные портфели с документами. В этом поезде вели беседы. В карты тут не играли. Люди, на протяжении десятка лет дважды, а то и четырежды в день усаживавшиеся вместе на обтянутые молескином сиденья, вежливо называли друг друга «мосье». «Как дела, мосье Борд?» Дела шли. Все было в порядке. Жизнь текла спокойно, без потрясений, постепенно приближаясь к роковой минуте одиночества, когда неподвижное тело, облаченное в праздничный костюм, почтительно окружают оставшиеся в живых коллеги. После увольнения на пенсию шум поезда еще долго оставался в памяти, сливаясь со скудными воспоминаниями об этих годах. В первое время по утрам, когда стрелка часов приближалась к восьми, вы иной раз даже повязывали галстук, снимали с вешалки шляпу и делали шаг к выходу, как вдруг вас осеняла мысль: идти-то уж некуда, делать уже нечего. От счастья, к которому вы так стремились, — вы описывали в радужных красках, как вы будете отдыхать и делать все, что вам вздумается, — веяло тленом. Вы уверяли, что рады избавиться поскорее от необходимости спешить каждое утро на вокзал. А теперь, когда поезд отходит без вас, вы закрываете глаза. Вы прикидываете — сколько лет отделяет вас от последнего путешествия, откуда