Черные люди - Всеволод Иванов

Только помощью Тихона Босого поднялся на поход воевода Пашков. Договорились они, что из добычи разочтется Пашков с Босым из доли, они будут делать государево дело вместе. Обещано было и служилым людям — жалованье им уплатит воевода, как положено, из добычи, а с охочими людьми было договорено артельно, по доходу.

Шибко сварился напоследях воевода Пашков с воеводой Акинфовым, как подымался в путь — до бород, почитай, дело доходило. Идти надо, расход нужен… А где взять? Война! И Афанасью Филипповичу пришлось подыматься на смелость — на Мезени-то да на Кевроле жиру помене было, а и то помог бог… И его малая, да удалая рать тоже молилась усердно, клала на себя широкие кресты. Кому ведь вернуться, а кому и нет. Все под богом ходим!

Семья Протопопова молилась в дощанике, что отведен был им, Петровым, да диакону черному, да подьячему Шпилькину, что ехал со всем письменным прибором, вез бумаги писчей полстопы, черниленку медную, перьев пригоршню, царское Уложенье, да указы, да наказные грамоты, в Сибирь посланные. Марковна с ребеночком на руках была спокойна, ей было не в первый раз, а ребята радовались походу: сидеть в острожных стенах надоело, а выйти за ворота тоже нельзя — утащит либо зверь лютый лесной, либо иноземцы немирные.

Рядом в воеводском дощанике тоже сидели женщины — жена воеводы Фекла Семеновна да сноха Авдотья Кирилловна, молились, плакали и, тряся головами в цветных платах, переглядывались с Марковной, когда вскрикивала Ксюша.

Молебен отошел, дьякон Никита возгласил многая лета государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу, протопоп поднял высоко крест, благословил обоих воевод — остающегося и уходящего, потом отряд, всех провожавших, сам пошел с дьяконом садиться в суденышко. Воевода приказал:

— По лодкам!

И дощаники один за другим отплывали от берега, подымали паруса, крепкий ветер подхватывал их, длинный караван ходко побежал вверх по белогривому Енисею.

Провожатые уж разошлись, а Тихон Босой все стоял еще на берегу, держал, за ручку сына Васеньку, хоть Марья сердито теребила его за рукав:

— Идем домой!

Тихон не шел.

Заботы томили его. Первая — удастся ли предприятие, которому он доверил немалые товары да деньги, будет ли все благополучно? А вторая — ой, крепко же привык он к протопопу, гонимому сильными мира сего.

Мысли рвали душу Тихона. Годы шли, сменяя один другой, словно трава в степи, с годами все больше угрязал Тихон в торговых делах — добывал, покупал, оборачивал, работал уже по привычке, не чувствуя в душе ни удали, ни веселья от смелого замысла, от удачи. Чуял сам, что черствеет, а душа тосковала неутоленно: к чему эти все дела? Жили-же люди раньше без них, а в тайгах и теперь так все живут. Княгиня-то его остяцкая Марья и сейчас — не догляди — у живой рыбины башку грызет: до чего-де скусно! Он, Тихон, богатства собирает. А нужно сие, богатство-то? Грех богатство, от него сердце одебелевает, богатый-то в царствие божие не попадет… Бабенька то говорила. А протопоп другое знает — есть-де доброе богатство, а есть дьявольское, что лихву[131] по кабалам дерет. А каково оно, доброе? Много правды чует протопоп, у него в душе словно матка[132] поморская иглой дрожит — куда человеку идти?.. Многое он знает, а вот куда дойдет протопоп с тем его знаком? Да вот и уплыл он, протопоп… Все дальше паруса каравана, завернул за мысок один, другой… «Увидимся ли — бог весть! Опять поговорить не с кем!»

Сидел на скамье, охватив за плечи двух сынков. Невесел уплывал и протопоп. Марковна рядом притулилась с младенцем — ну ровно божья мать. Грушенька грудкой навалилась на борт, смотрит в синюю воду. Плывет семья Петровых. Бог весть, что впереди-то!

Ветер низовый — трубил в уши, могучий парус тянул, что добрый конь, Енисейский острог исчез за красной скалой, шире и шире синели дали, белели шапки горных хребтов, встречу неслись быстрые светлые воды реки Энесси — по-тунгусски Великие Воды.

Тянулись дни плаванья. Кружили синеющие, лиловые горизонты, лесистые горы, бескрайности зеленого леса, в хрустальном воздухе кружилось лохматое рыжее солнце, от облаков по земле, по лесам скользили синие, серые тени.

Даже пусть это безмерно богатая земля, — живут, должно, в ее тайгах, горах, в скалах чьи-то страшные души, тоскливые, огромные, бородатые, как мамонты, темные кости которых торчат бревнами в обрывах пустынных берегов. Десятки веков прошли здесь без всяких перемен, в шелесте лесов, в плеске реки, в безмолвии облаков, а вот теперь с Москвы явились эти паруса дощаников, под ними смелые бородатые люди с синими глазами, поют вольно, отдаются в скалы медные грозные голоса.

— Да-эх, — взговорил Ермак Тимофеевич, —И эх, браты казаки, да вы послушайте,Да мне думушку посоветуйте, —

стелется казачья песня по Енисею.

Как, эх да, проходит у нас лето теплое,Куда, браты, зимовать пойдем?Нам на Волге жить — всем ворами слыть,На Яик идти — да тот путь велик,На Казань идти — грозный царь стоит,Грозный царь стоит, все немилосливый…

Песня развертывалась, неслась широко, низко, мощно:

Царь послал на нас рать великую,Рать великую — в сорок тысячей…Так пойдем-ка, браты, да возьмем Сибирь!

И, должно прислушиваясь к песне, вверху реял широкими кругами белогрудый орлан, обещая победу.

Воевода велел послать себе на беть[133] тунгусский меховой коврик, прилег на сафьянную прохладную подушку в тени паруса.

Сумует воевода. Один он, с кем поговоришь, где совета возьмешь? Своего он добился, ведет своих триста богатырей. А куда ведет? Наказная память государства говорит: на Амур! В Албазинский острог! Иди, как ходят все московские люди, по Енисею плыви против воды до Ангары-реки, там против воды же в Илим-реку, до Ленского волока. Перевали в Лену-реку, беги Леной вниз до Олекмы-реки, Олекмой — в Тугир-реку, а с Тугиром выходи переволоком через Камень на Шилку-реку. Тут тебе и Амур! Так!

От таких мыслей бородой заворочал, загудел инда воевода. А в ответе-то кто? Он, Пашков! Кто в Москве под кнут ляжет, коли неладно он свыйдет? Он, Пашков! Он и Акинфову сказывал — так-де он, Пашков, плыть будет. А так ли надо? Опасно! Там народу больно много набежало— и-и-и! Нынче с польской войны-то и наши бегут, и пленные поляки бегут, и украинские казаки, и донские казаки… Соболей уж не спрашивай, одни воры тута… Измена того гляди как змея ужалит!

Пашков тревожно сел на ковре, в волосах скребет. Нет! Не так! Вперед надо идти пустым местом — вот как. И зверь есть, да и измены в пустых местах меньше, мене народу — мене бунту.

— Эй, государь! Эй-эй! — донеслось с головных судов, машут издали казацкие шапки. — Эй-эй!

— Чего «эй-эй»?

— Лодка встречь!

И верно. Под самым берегом, под лозняками, в тени, на веслах бежит ходко встречу челнок. Воевода встал, подтянул штаны, машет рукой:

— Эй, давай сюды! Чьи люди?

— Эй, греби сюда! Сюда! К воеводе! — подхватили отовсюду с каравана.

С одного дощаника сбросили малую лодку с двумя стрельцами, полетели борзо наперерез. Воевода, прикрыв глаза рукой от солнца, смотрит. Приосанился.

Встречную посуду ведут к каравану. В ней двое. Воевода впился глазами, вцепился в борт обеими руками, выгнул спину.

— Неужто Ванька? Эй, Ванька! Колесников! — кричит воевода.

— Я-су, государь! — кланяется встречу сидящий на корме худой, дочерна загорелый казак.

— Пошто острожек кинул? Кто указал? — гремит воевода. — Куда, дьявол, плывешь? Бежишь?

Иван Колесников еще молод, бородка мягкая, глаза злые.

— Государь, — кричит он, шапку сорвал, на ноги стал, — я к тебе! От отца! Мочи нет! Бегут от Байкалу люди! Хлеба нет, соли нет! Оцинжали до смерти! В могилу ложимся, государь!

Дощаники Пашкова останавливались, задние наплывали, рос плавучий остров.

— А Кольцов Никишка где?

— Сбежал, государь!

— С Иргенского-то острожка?

— Бе-еда! Народ немирный кругом, приступают вплотную к самым тынам с лучным да с огненным боем. А у нас ни пороху, ни свинцу! Бе-еда!

— Так я ж, воевода, к вам иду! Или неведомо?

— Ведомо, государь! С той вести отец меня с Байкала и послал — упреди-де воеводу. Уйдем мы отсюда! Нехлебные те места, неуостороженные, недобычливы. Немирны-ы!

Все люди, слушая эти речи, шеи вытягивали, головы вертели, лица суровели:

— Ано и впрямь повел их воевода, не зная броду? Эдак-то не то што соболей не доспеешь, а и свою шкуру потеряешь!

— Где отец да Кольцов?

— Плывут, государь, за мной!

— Изменники! — взревел воевода. — Государевы ослушники! На печи вам сидеть да с бабами бабиться… Казаками зоветесь! Ну, я их все равно схвачу… Да и в Енисейском, Тобольском острожках скоро тоже кормов не будет — война дома идет. Не до нас Москве. Не испромыслим сами — там и погибнем!