Черные люди - Всеволод Иванов

В Чистый понедельник ударили колокола по-постному — редкими, затяжными ударами, пошел Великий пост — плоти укрощенье. На хлебе, капусте да редьке, квасе, а то и просто на воде мучит протопоп свою бунтующую плоть, смиряет ее, службы служит.

Служит по-старому — и отсюда мир.

И народ тоже мирно стоит, молится честно — ин за полтысячи лет-то обыкли, любит народ, когда поп истово служит.

Налажена да и тиха старина. Мир в церкви, да и от поста мир в теле нес мир и в душу протопопа. Стал он приглядываться, как бешено работает Тихон, и сам и его подручные. Не знал протопоп той мелкой, как сибирская меледа, торговой работы, знал одно свое дело — книги громовые священные да огненную веру. Каждый человек был для него сам по себе, отвечал сам за себя, сам боролся с дьяволом, сам выслуживал либо райский венец, либо геенну огненную.

Ан тут было по-другому. Тут была работа не на одного себя, а на всю землю. Тогда, на Волге, у Лопатиц, бросился в воду Тихон, спасая его, протопопа, и плыли они от воеводы оба два вместе — Тихон да Аввакум. А теперь вот выходило, что они люди-то разные. Он, простой поп, говорил и учил тому, что в книгах святых давно навеки писано — и не больше. Тихон с ним в версту никак не шел, — тот трудился по-другому, со многими артелями из приказчиков своих да покрутов. Люди сходились, съезжались на босовский двор за сотни верст не зря, а за своей пользой, за тем, в чем им была нужда.

От той нужды люди избавлялись, жизнь их становилась краше, легче, и, умиренные, они тогда и в церкви-то лучше слушали протопопа: ино им бог через Тихона давал то, чего искали их тело да душа, чего одной своей молитвой он, протопоп, дать им не мог, чудес-то совершать он не мог. Одной молитвы было мало, надобен был жестокий труд всенародный, что охватывал людей все дальше, во всю ширину Московского государства, хитрым, живым необозримым плетеньем сплетая всех людей между собой. Протопоп видел, как люди Босых, их покруты, приказчики, артельщики, их торговые дворы в Тобольске, Туруханске, Томске, Енисейске, Кузнецке, в Великом Устюге, в Москве двигали, везли, собирали, раздавали, оборачивали товары свои с непонятной для простого понимания Аввакумова ловкостью, точностью, искусством. Великолепный якутский соболь теперь не пропадал в тайге бесследно, сожранный свирепой рысью, не сдыхал зря от старости, а, пойманный сетью в каменных россыпях да в кедровых стланиках Яблонового хребта, схваченный капканом туземного охотника, встречался знатоками с восторгом на пушных рынках Москвы, Флоренции или Лондона. Муравейная то была работа, на самом переднем крае все уходящей от Москвы страны. Отдельный каждый человек добивался нужного общего успеха всей своей отвагой, находчивостью, умом, силой. Тысячи, десятки тысяч таких безвестных простых людей, борясь и одолевая самое природу, становились сами все сильнее, все настойчивее, все бесстрашнее. Они обхитряли зверей, хотя подчас и гибли от их лап и зубов, от голода, от морозов; они проходили бесконечные пространства, неся с собой ослепительное имя Москвы темным людям, одетым в звериные шкуры, с каменными да костяными топорами. В немецких, голландских и английских книгах того времени побывавшие в Сибири ученые путешественники на неуклюжей варварской латыни ставили русских в Сибири тех далеких времен в пример американским и испанским захватчикам, жестоко истреблявшим население Америки и Вест-Индии.

Неистово работавшие на лесных росчистях хлеборобы — мужики Московской и Новгородской земель, усердные работники, черные люди, посадские — мастера десятков городов того времени, их труды, лившиеся по артериям редких дорог и могучих рек по всей земле и в Сибирь, и давали возможность всюду рубить и ставить башенные города на острогах, строить каменные кремли и соборы, пахать землю, вести промысла, ковать единое могучее государство.

На самой окраине бесконечной земли своей, в малом острожке, протопоп Аввакум впервые увидал то, чего за кремлевской сутолокой не видел в Москве: ровный, упорный, общий, растущий труд народного роя, создавшего великие народные богатства, питающего заботливо свою детку, своих плодущих маток и безжалостно объедаемого золотыми толстыми трутнями. И протопоп становился все спокойнее, все тверже, все радостнее, видя этот всенародный подвиг.

К концу зимы пошли слухи, будто енисейский воевода весной идет на Амур, на новые земли, безмерные пашенные равнины. Эти слухи зажигали души наехавших из-за Урала пашенных мужиков, и в их медленных головах рождалась мысль:

«А не пойти ли вперед с воеводой?»

На поделях гремели в остатнюю молотки и топоры— поморские плотники заканчивали заказанные для ратных людей дощаники: одни собирались восвояси на Белое море, а другие тоже подумывали об Амуре. Не махнуть ли туда? Ведь и там будут нужны их посуды, а стало быть, и их руки…

Посадские люди по своим избам работали нужный для похода товар — обувь, шубы, овчинные одеяла, охотничью снасть, ковали крестьянскую снасть — сохи, топоры, и у них вспыхивала мысль: «А не пойти ли дале? На Амур?»

По таежным остяцким и тунгусским стойбищам, по тай-гам сновали босовские приказчики, выменивавшие меха, на лыжах, на нартах; по тайгам, рекам, тундрам носились, служилые люди, казаки, собирали ясак и тоже думали: «А не пойти ли дальше? Там больше, на Амуре, всякого добра!»

Всех охватывало новое движение — вперед!

В малом острожке Енисейском, в дремучей тайге, в саженных снегах, было столько труда, столько жизни, что Протопопова горячая голова склонялась перед народом-творцом, меркли перед народом его книжные словеса… Да откуда же они, эти словеса, взяты? От народа! У живого народа и мудрости и подвига больше, чем в книгах, — у народа жизнь. Бесконечные труды, тяготы черных людей на полях, в тайгах, на горах, на реках оправдают их в последний день в их делах перед самым строгим судией! Оправданы будут они! И он, протопоп, должен помогать им, подпирать их в их трудах, облегчать эти труды. Смотреть, учиться у них, поучать их их же, народным, умом.

В один февральский день протопоп Аввакум вернулся в избу после ранней обедни и, сидя на лавке, переобувался, поправляя портянки. Марковна возилась у печки, вся в красном отсвете углей. В волоковое окно синело утро. Ребятки на полу возились с Бермятой — с толстым серым котом.

Ловко выхватив из печи горшок с варевом, Марковна сунула его на стол и остановилась перед супругом, опершись на ухват.

— Батька, что я тебе скажу! Вечор-то запамятовала! — заговорила она. — Была я у Феклы Семеновны, у воеводихи, дак сказывала она, вечор пригнал вершный — едет, чу, новый воевода, ночевал уж он на Кенге… Встречу сегодня в Приказной избе готовят…

Марковна сдружилась с воеводской женой Феклой Семеновной да снохой ее Авдотьей Кирилловной, женой воеводского сына Еремея Афанасьича, и при всякой возможности коротала с ними время за женскими разговорами.

Марковна, впрочем, была приятельницей всем, кто попадался на ее житейских путях: дворнице-вдове Катерине, крещеной остячке, жившей рядом в избушке, поварихе Кузьминичне, приехавшей с Тихоном из Москвы и при всяком случае клянущей Сибирь, мамушке-нянюшке сыночка Васеньки Артемьевне, да и Иванушке, дьячку от Преображенья.

Только с одним человеком не могла сойтись Настасья Марковна — с остяцкой княжной Марьей, женой Тихона: красивое и тупое лицо хозяйки Босого всегда вызывало в ней непонятный гнев.

— Ты бы сходил к Тихону Васильичу, спросил бы его, а?

Протопоп молчал. Надо пойти. Но хорошо знал, что скажи он, что пойдет, то Марковна начнет бранить Марью, что она-де нос дерет, ног под собой не слышит, что взял ее из стойбища такой человек, как Тихон, счастье-то какое, а она не понимает.

Молчанье мужа двинуло ее язык в ином направлении.

— Фекла-то Семеновна жаловалась — ее-то воевода уж так прост, так прост! Сколько, говорит, он в Енисейском-то сделал — и все без казенного расходу. За то, верно, говорит, пошлет будто его Сибирский приказ на Амур!

Что ж, это было похоже на правду. Протопоп ответил:

— Ин ладно! Схожу к Тихону Васильичу!

— Да ты ешь хоть маленько. Куда спозаранку иттить? Или на остячку любоваться? Поди, еще почивает! Боярыня!

Шагая по снежному двору, протопоп думал про жену.

Чует, бедная, трудно ему удерживать свою могучую плоть при взгляде на каждую красоту, что сотворил господь. И вдруг улыбнулся. «А може, ревнует потому, что знает меня? Кабы я сам за себя не боялся, и она бы, бедная, не боялась бы за меня…»

По лестнице в горницу Тихона сновал народ вверх да вниз. И протопоп поднялся, постучал в дубовую дверь на кованых петлях с фигурным замком. Вошел.

Тихон Васильич за столом, перед ним их приказчик Терешкин Егор, сутулый мужик, долгорукий, широкая кость, сам могучая сила, а лицо бледно от хитрости и запавшие глаза светятся как у лиса из-под путаного волоса, из бурой бороды.