Вельяминовы. Начало пути. Книга 1 - Нелли Шульман

Ермак вскочил, на ходу бросил Пете: «Стрелы не трать, он далеко уже, я его сам приведу.

У костра Петя узнал, что остяк, перетерев путы, задушил одного из дружинников.

— Кровью умоешься, гнида. — Ермак перетянул пленника кнутом по спине. — Только сначала могилу товарищу нашему выроешь и себе заодно.

— Духи смерть, — упрямо сказал остяк.

Когда обе ямы были готовы, дружина собралась для погребения. Прочитали молитву, поставили сбитый из двух бревен крест. Ермак обвел людей тяжелым взглядом.

— Теперь поняли? Никого не жалеть, только так Сибирь нашей станет. — Он подошел к Пете и повелительно кивнул на лежавшего головой на скале остяка.

— Отродясь я свой меч убийством безоружного не пятнал, — заходив желваками, негромко ответил сотник. — И тебе, атаман, не пристало, не палач ты, а воин.

— Язык прикуси, сотник, — прошипел Ермак, и повернулся к дружине. — Есть охотники?

Несколько человек выступило вперед. Петя подумал, что, кроме него и Ермака, вряд ли кто сможет с одного удара отрубить голову человеку.

Серый, плоский камень и земля вокруг были залиты кровью, кого-то уже рвало в кустах, а меч все поднимался, опускаясь в зияющую рану. Темные, узкие глаза продолжали жить. — Петя не выдержал, достал меч, отогнал очередного горе-добровольца.

Голова пленника покатилась по каменистому откосу в ущелье.

Ермак натянул поводья. «По коням!».

Они ехали рядом и после долгого молчания атаман сказал: «Ты, если со мной что случится, отряд обратно приведи. Ну и там, — он показал рукой на восток, — помни, коли кто ранен тяжело, даже я, то мы их обратно не берем».

— Коли ты будешь ранен тяжело, я во главе дружины встану. А я раненых на поле боя не оставляю, атаман.

Ермак, ничего не ответив, направил коня в голову отряда.

Перед ними простиралась огромная, покрытая вековым лесом равнина. Темной зеленью переливались деревья, в рассветном голубеющем небе кружили черные стаи птиц.

Петя подъехал к Ермаку, кивнул на восток, туда, где вились дымки костров.

— Вижу. Ты посчитал, сколько их?

Петя прищурился.

— Десятков семь, и это только то, что деревьями не закрыто.

— Там, конечно, бабы, дети, но ведь это те же десятков семь воинов, — Ермак хмыкнул. — В Чердыни говорили, что нет у остяков мечей, только луки со стрелами, да копья. И безлошадные они.

— Однако целятся метко. Как будем подходить, надо хороших лучников вперед пустить, меня, например. Ежели с седла стрелять в человека, что на земле стоит, то у нас выигрыш будет.

— А если они в деревьях спрячутся?

— Все равно мы быстрее будем.

— Добро, бери с десяток тех, кто стреляет получше, и поезжай. А мы за вами. Может, и не придется нам мечи обнажать.

Воронцов коротко кивнул и подозвал к себе дружинников.

— А я тебе говорю, — мать чистила рыбу, и Тайбохтой по движениям скребка понимал, что она в ярости, — женщину тебе надо. Сыновей у тебя нет, а надо, чтобы были. С этой, — старуха сплюнула в костер, — ты два года прожил, и что? Дочь из-под нее, и ту не получил.

Зачем отпустил ее? Она хорошо рожает, я сама видела, следующим летом тебе бы сына принесла.

Тайбохтой поворошил дрова в костре.

— Она до конца моей никогда бы не стала. Тот, — он кивнул в сторону гор, — у нее всегда в сердце будет. Ты присмотрись, у кого дочери с кровями уже, я выберу.

Мать подозвала собак и кинула им рыбьи головы.

— Возьмешь целую, — проворчала она, — чтоб только на тебя смотрела. А эта лиса лисой и останется, что ни делай.

Тайбохтой прислушался, сделал матери знак замолчать. Через пару минут быстро встал.

«Уходить надо. Люди сюда едут, много, на лошадях».

— Не успеем. — Не дрогнув лицом, старуха вглядываясь в едва заметные черные силуэты всадников на горизонте. — Три сотни человек у нас всего. Поднимай воинов, пусть отцы забирают сыновей, и уходите.

— Нет!

Мать резко повернулась к нему, молнии били из ее яростных глаз.

— Уходи! Где ты воинов возьмешь, если вы сейчас все поляжете? На юг идите, найди там людей, и вместе против них — она махнула рукой на закат, — поднимайтесь. Иди, сын — она легонько подтолкнула сына. — Это все она, рысь твоя. Маленькая, слабая, а как заснули мы, она горло нам и порвала. Говорила я тебе, не отпускай ее. Хоть и прикормил ты ее, хоть она и дитя принесла, но душа ее всегда там была, где солнце садится.

Тайбохтой потемнел и без того смуглым лицом.

— Не могла Локка этого сделать.

Старуха на мгновение привлекла его к себе.

— Прощай. Я поклонюсь за тебя духам.

Мужчины несли на руках малолетних сыновей, тех, что постарше шли рядом со взрослыми.

Вождь посмотрел на свои пустые руки и внезапно понял, чего просила Локка в женском святилище.

— Ты знала, — прошептал он. — Локка, лиса моя. Что ты дала Ыленте-Коте, чтобы родить дочь, а? Какую жертву?

Не доезжая сотни саженей до стойбища, Петя придержал коня. Было невыносимо тихо, не лаяли собаки, не плакали дети. Над чумами курились дымки, у костров сушилась на веревках одежда.

Петр Воронцов вдруг почувствовал, как холодеют пальцы. Он всегда был уверен, что Марфа рядом. Два года, горько подумал он и тут же заставил себя вспомнить тот лондонский разговор со Степаном, когда Петя был еще семнадцатилетним мальчишкой.

— Степ, а если бы у Беллы за эти три года дети народились? Ну, — он помялся, — от мужа ее.

— Ты, Петька, пока мал и не понимаешь. Коли ты любишь, так примешь ее хоть с десятком ребятишек, потому как все ее и твое тоже. А если не примешь, то не мужик ты, и нечего тебе рядом с ней делать.

— Мне все равно, — прошептал Петя, и направил коня в сторону стойбища.

— Да что они тянут? — Ермак нетерпеливо вглядывался в равнину. — Я ж велел знак подать. А-а! — махнул он рукой и обернулся к дружине.

Петя обернулся и увидел мчащихся коней.

— Нет, нет! — замахал он рукой, но было поздно.

Дружинники рассыпались по стойбищу, протыкая мечами покрышки чумов, выволакивая наружу плачущих женщин и детей.

— Тут бабы одни, — сказал Ермак, подъехав к Пете. — Вот же, — он выматерился, — увидели они отряд, и воинов увели. Не догнать их.

Петя спешился.

— Пойду гляну, может, они где в засаде затаились.

— Постерегись, сотник, — озабоченно бросил ему в спину Ермак.

Старуха сидела на пороге чума, скрестив ноги. Увидев Петю, усмехнулась, трудно подбирая слова, кивнула: «Живой…».

— Где она? — Петя достал кинжал.

Пусто смотрели темные глаза. «Умерла».

Петя опустился на колени и остервенело воткнул клинок в эту проклятую, пропитанную кровью и смертью, землю. Злорадная тень прошла по лицу старухи. «И твое дитя с ней».

Пете показалось, что он ослышался, и в этот миг старуха как-то странно, будто торжествующе, оскалилась, схватилась за горло, захрипела, повалилась на спину. Из горла торчала стрела.

— Совсем сдурел? Кто позволил? — рявкнул Петя на подошедшего дружинника. Тот непонимающе моргнул.

— Дак где еще стрелять научиться, как не здесь?

— Нечего здесь брать. — Петя подъехал к Ермаку. — Уходить надо.

Атаман похлопал по седельной сумке.

— Золотишко и камни у баб мало-мало нашли, как поискали. Немного, правда, но на первый раз хватит. Да и потом, сотник, дружина сюда долго добиралась, дай им потешиться.

Петя с отвращением застыл, глядя, как дружинники разоряют стойбище.

Давней ночью в Дербенте у него был в руке клинок и он сражался с равными себе — с воинами. А сейчас разгоряченные вооруженные мужики гонялись на лошадях за убегающими женщинами, самые быстрые успели схорониться в лесу, здесь остались матери с грудными детьми и бабы на сносях. Один всадник догнал девочку лет тринадцати и втащил ее в седло.

Девчонка отчаянно царапалась и кусалась, но, получив оплеуху, затихла.

— Атаман, — подъехал к ним дружинник, — может, с собой заберем? — Он кивнул на дрожащую от страха девчонку. — Я бы ее в женки взял.

— Ежели ты каждую бабу инородскую будешь в женки брать, у тебя их скоро с десяток будет, — усмехнулся Ермак. — Не последний поход это. Нечего ее через горы тащить, здесь пусть остается.

Парень сграбастал девчонку в охапку и потащил за чум. Рядом с чумом на земле заходился в крике младенец. Петя откинул полог, потормошил лежавшую без чувств остячку, сунул ей крохотное извивающееся тельце. Она с трудом поднялась, болезненно скривившись, и вдруг разрыдалась, отталкивая Петю. Потом быстрыми пальцами ощупала ребенка, приложила его к груди, зашептала на своем языке. Черная, покрытая кровью и грязью копна волос скрыла от Пети мать и дитя.

У него сжалось сердце. Марфы больше нет, нет и их ребенка.

Тогда у костра, уже засыпая, они лежали в обнимку и Марфа вдруг сказала: «А ведь теперь всегда так будет, да?»