Полихромный ноктюрн - Ислав Доре

Вдыхая тёпло из кабины, гомункул протянул тощие пальцы к ручке, ухватился за неё. Открывал медленно, совсем не сдерживая возбуждённое дыхание. Вечно скрипящая дверца именно в этот момент не издала ни писка, а могла бы предупредить ученицу. Путь открыт, там достаточно место, чтобы протиснуться в кабину. Желавший проникнуть в найденный «пузырь» начал плавно пробираться внутрь. Слышу…слышу, неужели оно напевает колыбельную? Но зачем? Нет времени разбираться в этом. Пригнувшись матёрым следопытом, подкрадывался к ищейке, что не подозревала о моём присутствии. Волнительно. Выродок резко нырнул в экипаж, и из него вылетел крик ученицы. Ей удалось отпихнуть ночного доходягу своими ногами. Чем я и воспользовался. Запрыгнул на каменистую спину, милосердно вонзил клинок прямо в основание шеи.

Брызги нектара жизни оросили лицо, как утренняя роса молодую траву. Некоторые капли добрались до губ, попали на язык. Гнилистый вкус нёс за собой холод, что расползался по телу и покалывал внутренние органы. Моя внутричерепная шкатулка с воспоминаниями заполнилась чем-то давящим и острым; оно двигалось, порождало ощущение, будто бы в голову насыпали стекла, гвоздей, углей, а потом хорошенько встряхнули. Изо всех сил игнорировал боль, продолжал избавлять это недоразумение от самого беспощадного проклятия — жизни.

Гомункул низко загудел, отскочил в сторону, выпрямился. Пытаясь сбросить, завертелся в агонии — меня швыряло из стороны в сторону как листик, который, борясь с ветром, держится за ветку. Всеми силами сжимал рукоять ножа, пока другой рукой держался за железное кольцо — ошейник. Даже не думал отпускать. Мои мысли просили его не прекращать сопротивление; приговаривали, он — всего лишь муха, чей краток век. Хоть никогда не считал себя пауком, но со стороны выглядело весьма похоже, а поэтому необходимо окутать упыря в шелк пунцового савана.

— Сожалей о своём знакомстве с первым вздохом. Захлебнись всеобщей печалью! — подумалось мне не вслух.

С каждым рывком в немощных барахтаньях, вызванных болевым шоком, рана разрасталась, из-за чего струйки крови всё жирнели и жирнели. Всё происходило быстро, быстрее вспышки молнии. Ищейка попыталась достать меня своими неестественно длинными ручищами. Немного проворачивая рукоять, моя ладонь вежливо отговаривала его от столь не культурного действия. Ретивое бешенное животное уже скоро устанет — нельзя разжимать цепкую хватку. Когда телесное воплощение бешенства замерло, будто без сил, быстро вытащил клинок из вопящих ножен. Оттолкнувшись ногами, приподнялся и провёл линию по подобию горла. На ощупь — древесина в дождливый день. Свист артерии выпустил густой нектар. Зловоние то и дело угасало, а на его место вставал сладкий аромат, смешанный с запахом лекарств, с запахом новой повязки, что наложили на рану. Чёрно-алый поток своей кистью с трёхрядными фалангами попытался добраться до моих глаз. Нанеся ещё один удар, но уже в другую сторону шеи, остановил их порыв очередной «просьбой».

Сражённый Оренктонской вежливостью Главного искателя, гомункул фырчит и грохается на спину. Должно быть, напоследок попытался придавить меня к земле, но я успел отскочить. Ищейка оказалась в грязи возле вылезшего на поверхность корня, откуда, как казалось, играла музыка ночных музыкантов похожая на горестный смех и на радостный плач. Судороги обуяли почти поверженного врага, начал извиваться как разбойник, которого приговорили к смертной казни через утопление. Спустя момент он замер в качестве сделанной изо льда скульптуры. Привет из Хладграда, там такие любят. А потом встал на колени, сложил руки в замок. Проговорив что-то на языке утопленников, вцепился в рану и попытался её вырвать, ведь если избавиться от неё, то и боль уйдёт. Надеялся на это. Ну, точно животное.

Я возвращал дыхание в норму с помощью метода отшельника, о нём прочитал на парочке ветхих страниц, хранимых под стеклом в академии. Не помогло. Либо текст был не полным, либо — полнейшая ерунда.

Смотря на гомункула, сомневался, что бой продолжится, тот собственноручно усугублял своё и без того тяжёлое состояние. Всё предрешено. Разодрав плоть до открытия ключицы, вдруг вцепился в шею и на трёх лапах сорвался в мою сторону, что мертвяк, вурдалак. Должно быть, потерпев неудачу в попытке избавиться от раны, решил вырвать другую причину. Напоминая тряпичную куклу на нитках, с размаха нанёс удар. Мне не составило труда уклониться. Клинок милосердия прошёл между гребневидных ребёр и уронил его; как смертельная усталость валит коня. Марионетка бешенства рухнула, каким-то образом сумела почти оглушительно заверещать. Было слишком громко, поэтому нанёс удар, а потом ещё и ещё, чтобы поскорее привести на рандеву с тишиной. Спустя восемь уколов, или около того, цель достигнута.

Когда поднялся на ноги рядом с поверженным круглобрюхим вурдалаком, решившимвоспользоваться моей ученицей как «пузырём», тихо засмеялся. Секундами позже почувствовал чей-то испуганный взгляд, прошивал мою кожу неким стыдом. Повернулся и заметил, что из кареты смотрит разноглазая. Её выдавали искорки лунного света, что поселились во взгляде.

— Значит… вслух, да? — упрекнув собственную неосторожность, заговорил в попытке побороть приступ довольного смеха: — Чем больше он сопротивлялся, тем больше крови терял. Чем больше её терял, тем быстрее умирал. Можно ли сказать, чем больше сопротивляешься, тем быстрее умираешь?

— Сказать-то можно, но есть в этом что-то поломанное, — донеслось из внутренностей экипажа.

Козодои запели вновь.

— Ты цела? Руки и ноги на месте? — задавая вопросы, приближался к ней.

— Не уверена. Эта улыбка прыщавого маньяка… наверняка оставила шрам в моём сознании. Теперь будет преследовать меня и во снах, — проговорила она в ответ. — Ещё и накидку испортил, а она моя любимая.

— Ничего страшного, утром зашью. Да так… ничего не будет видно. Словно никогда и не рвалась. А пока вот… возьми, а то ночи сейчас прохладные, — успокоил я и протянул свой искательский сюртук, оглядываясь в ожидании министерцев. Сейчас их шаги будут особенно громкими.

— Вы предлагаете мне надеть его? Он же весь в крови. Впрочем, ладно, буду как древние люди, которые облачались в шкуру поверженных зверей. То есть, и не древние так делают. Ну, вы поняли, — ученица немного смутилась. — Это можно оттереть…

— В любом случае, выбор невелик. Нельзя ходить… со всем… наружу.

Порванная ткань в области груди вынудила Софистию засуетиться. Одной рукой оторвала кусок тряпки и смочила водой, чтобы освежить предмет мужского гардероба. Пока вглядывался в однорогий пень со сломанным стволом, откуда послышались шуршанья, она привела себя в приличный вид, приоделась.

— Спасибо вам, учитель Вабан. В очередной раз, — её голос стал почти ровным, спокойным.

— Не нужно благодарности. Я выполнял свой человеческий долг. Старшие должны беречь младших. А если честно…