Сага о короле Артуре - Мэри Стюарт

Когда я закончил, она устала и под глазами у нее налилась такая отчетливая синева, что я встал, чтобы уйти. Но она выглядела довольной.

— Значит, он признал тебя, — сказала она так, словно для нее это был смысл и итог всей истории.

Должно быть, так оно и было.

— Да. Меня зовут Мерлином Амброзием.

Она помолчала, улыбаясь своим мыслям. Я подошел к окну, оперся локтями на подоконник и выглянул наружу. Солнце припекало. Кадаль клевал носом на скамейке. Мое внимание привлекло движение в противоположном углу двора. Девушка стояла в дверной нише и смотрела на дверь моей матери, словно ждала, когда я выйду. Она сняла свой капюшон, и даже в тени я разглядел ее золотые волосы и юное лицо, прекрасное как цветок. Она увидела, что я смотрю на нее. На пару секунд наши глаза встретились. И я понял, почему древние говорили, что самый жестокий из богов вооружен луком и стрелами. Я почувствовал, как его стрела пронзила мне грудь. Она надвинула на нос капюшон и скрылась в тени. А мать спросила:

— А теперь? Что теперь?

Я повернулся спиной к солнцу.

— Я поеду к нему. Но не прежде, чем ты поправишься. Я хочу передать ему, что с тобой все в порядке.

На ее лице появилось беспокойство.

— Тебе не следует оставаться здесь! В Маридунуме для тебя небезопасно.

— Не думаю. С тех пор как сюда дошли вести о высадке, все Вортигерновы люди исчезли. Когда мы ехали на юг, нам пришлось пробираться горными тропами: дороги кишели спешащими к нему подкреплениями.

— Это так, но…

— И я не буду шляться по городу, честное слово! Вчера мне повезло: едва въехав в город, я наткнулся на Диниаса. И он отвел мне комнату у себя во дворце.

— Диниас?!

Я рассмеялся ее изумлению.

— Диниас чувствует себя в долгу передо мной — не важно, за что именно. Вчера вечером мы нашли общий язык.

Я рассказал ей о том, что поручил ему. Мать кивнула.

— Ему, — я сразу понял, что она имеет в виду не Диниаса, — понадобится каждый человек, способный носить оружие, — Она нахмурилась. — Говорят, у Хенгиста триста тысяч воинов! Удастся ли ему, — речь шла опять же не о Хенгисте, — выстоять перед Вортигерном, а потом перед Хенгистом с его саксами?

Наверно, я все еще думал о недавнем бдении и брякнул, не задумываясь, как это прозвучит:

— Я так сказал, значит, это правда.

Мать шевельнулась. Я взглянул на нее. Она крестилась. Глаза у нее были встревоженные и суровые и одновременно испуганные.

— Мерлин… — Но тут ее согнул приступ кашля, так что говорить она могла только хриплым шепотом. — Мерлин, бойся гордыни! Даже если Господь даровал тебе силу…

Я остановил ее, коснувшись руки.

— Ты неправильно поняла меня, госпожа. Я неточно выразился. Я лишь хотел сказать, что, если бог сказал это моими устами, это должно быть правдой, потому что он так сказал. Амброзий должен победить, это записано в звездах.

Она кивнула. Я увидел, как волна облегчения накатила на нее, как она обмякла и расслабилась душой и телом, словно обессилевшее дитя.

— Не бойся за меня, мама, — мягко сказал я, — Какой бы бог ни вешал моими устами, я всего лишь его голос и орудие, и я доволен этим. Я иду туда, куда он посылает меня. А когда я больше не буду ему нужен, он возьмет меня обратно.

— Бог — один, — прошептала она.

Я улыбнулся ей.

— Я и сам начинаю так думать. А теперь спи. Я приду утром.

На следующее утро я снова пришел к матери. На этот раз один. Кадаля я послал на рынок за провизией, Диниасова девка исчезла, как только он уехал, предоставив нас самим себе в заброшенном дворце. Я был вознагражден: у ворот снова дежурила та девушка, и она проводила меня к матери. Но когда я что-то сказал ей, она лишь надвинула поглубже свой капюшон и ничего не ответила, так что я опять видел лишь изящные ножки и руки. Сегодня двор был сухим, лужи исчезли. Она отмыла ноги, и в этих грубых сандалиях они казались хрупкими, как полевые цветы с голубыми прожилками в крестьянской корзине. По крайней мере, я так подумал. Мой разум работал, как разум певца, хотя ему вовсе не следовало вмешиваться. Стрела все еще звенела в том месте, куда она вонзилась вчера, и все мое тело затрепетало и напряглось при виде ее.

Она снова указала мне дверь, словно со вчерашнего дня я мог ее забыть, и ушла ждать.

Матери вроде бы стало получше. Она сказала, что хорошо отдохнула. Мы поговорили; она хотела подробнее узнать какие-то детали моей истории, и я отвечал на ее вопросы. Когда я встал, собравшись уходить, то спросил как бы между прочим:

— Та девушка, что открыла мне ворота, — не слишком ли она молода, чтобы быть монахиней? Кто она?

— Керидвен. Ее мать была служанкой во дворце. Ты ее помнишь?

Я покачал головой.

— А что, должен помнить?

— Да нет.

Но когда я спросил, чему она улыбается, мать ничего не ответила, и я не решился расспрашивать дальше.

На третий день у ворот сидела старая глухая привратница; и все время, пока разговаривал с матерью, я соображал, неужели она (как часто бывает с женщинами) увидела, что я скрываю под внешним небрежным видом, и распорядилась, чтобы девушку убрали? Но на четвертый день девушка была на месте, и на этот раз я, едва успев войти в ворота, понял, что она слышала о Динас-Бренине. Ей так хотелось разглядеть настоящего мага, что она чуть сдвинула свой капюшон, и я, в свою очередь, разглядел большие серо-голубые глаза, наполненные почтительным страхом и любопытством. Когда я улыбнулся ей и приветствовал ее, она снова надвинула капюшон, но на этот раз ответила. Голос у нее был тихий и тонкий, совсем детский, и она назвала меня «господин мой» так, словно это было нечто большее, чем простая вежливость.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Кери, господин мой.

Я приостановился, чтобы подольше удержать ее.

— Кери, как там моя матушка?

Но она не ответила. Она поспешно провела меня во внутренний двор и оставила там.

В ту ночь я снова лежал без сна, но бог не заговорил со мной, даже затем, чтобы сказать мне, что она не для меня. Боги не станут напоминать тебе о том, что ты и так знаешь.

К последнему дню апреля матери настолько полегчало, что, когда я пришел к ней, она сидела в кресле у окна, в шерстяном платье поверх сорочки, и грелась на солнце. Айва, росшая у самой стены, была покрыта чашечками розовых цветов, над которыми гудели пчелы, а на подоконнике, рукой подать, пыжилась и ворковала пара белых голубей.

— Что, есть новости? — спросила мать, едва взглянув на меня.