Босой - Захария Станку

– Убью! – кричит, изрыгая потоки ругательств.

– Успокойся лучше, – говорит отец. – Ну, ударишь одного-двух, а немцы тебя расстреляют. Нам-то какой прок…

Он смывает с лица кровь, и мама присыпает мукой глубокие раны.

Ушли соседи. Мы остались одни. Укладываемся спать. Для себя и невесты брат устраивает ложе в сенях.

Пусть им будет хорошо!

К окнам черной спиной прислонилась ночь.

Темная, хоть глаз выколи.

Наутро солдат Франц зашел к нам во двор. Борзые, свернувшись, лежали под окнами на охапке соломы. Немец подошел и пристрелил их из пистолета. Я вышел на порог и видел, как у собак еще дергались ноги. Отца и Иона трясло, они готовы были броситься на немца. Мама, вся в слезах, с трудом удержала их.

Весь день рыскал по селу солдат Франц. Заходил во дворы, стрелял собак. После чего Бюргер отдал приказ, чтоб всех убитых собак сволокли во двор школы. Притащили баграми своих собак и мы.

Немец вызвал Бузиликэ и Оанцэ, местных цыган, и приказал освежевать собак.

Грэдина, жена кузнеца Оанцэ, прибежала к супрефекту:

– Избавь моего мужа от позора, барин, ноги тебе целовать буду… Только пожалей мужа!..

– Приказ немецкого коменданта, тетка, надо исполнять беспрекословно.

Пришлось Бузиликэ и Оанцэ обдирать собак, посыпать шкуры солью и развешивать их на веревках, чтоб сохли. Ободранные туши зарыли в землю… Однако на этом наши злоключения не кончились. Это было только начало.

Давно остановилась водяная мельница у плотины.

– Кто в селе умеет варить мыло? – спросил Бюргер.

– Любая баба умеет, – ответил примар.

Немцы привезли из города котлы, и мельница стала мыловаренным заводом. Крестьян обязали стаскивать связанных собак на мельницу и тут забивать их палками.

На такую кучу собак двух свежевателей оказалось мало – Бузиликэ и Оанцэ не управлялись с работой.

– Каждый пусть сам приводит, убивает и свежует своих собак, – последовал новый приказ.

Теперь весь прибрежный луг запестрел просоленными собачьими шкурами, растянутыми на солнце для просушки. Под котлами постоянно поддерживают огонь. Бурлят котлы, варится собачий жир пополам с золой и щелоком. Работают на мыловарне женщины из нашего села вместе с детьми, варят для немцев собачье мыло и… клянут их на чем свет стоит.

– Коли уж до того дошли, что собачье мыло понадобилось, значит, вскорости и собачье мясо жрать начнут… Скоро немцам конец…

Домой в Германию немцы отправляют яйца целыми ящиками. Пустые промежутки засыпают зерном – в каждый ящик плошку пшеницы.

– Должно, голод у них там.

– Значит, вот-вот войну проиграют.

– А вы, господин супрефект, вместе с немцами уйдете?

– Уходить? С какой стати? Немцы здесь навечно останутся…

И все-таки спеси у супрефекта поубавилось. Поколебалась в нем былая уверенность в победе немцев. Сам он, конечно, помалкивает. Но крестьяне чуют, что душа у него не на месте.

Вся долина Кэлмэцуя провоняла варевом из собачьего мяса. Упакованное в ящики мыло едет в Германию. За вагонами тянется смрадный запах…

Есть в селе женщины, которые словно забыли и думать о своих мужьях, угнанных далеко-далеко.

Многие месяцы прошли с того дня, как объявили мобилизацию.

С передовой к нам сюда уже не идут письма. И за линию фронта письма тоже не перешлешь.

Время от времени до нас доходят известия, что сражения не прерываются ни на один день, а в газетах сообщают, что в Молдове солдаты гибнут еще и от тифа.

Хорошо, что я не поехал в Молдову!

– Небось соскучилась по мужу, Иляна?

– Соскучилась, дядя Нае, а что толку?

– Хочешь, загляну к тебе вечерком, потолкуем?

– Загляни.

Сначала в пересудах трепали только одно имя, а затем другое, третье – и пошло, и пошло.

Митра, жена Михалаке Гаджу, ходит хмурая-хмурая.

– Не зайти ли к тебе вечерком, а, Митра?

– Лучше и не пробуй, Симион, собак спущу.

Мы с Туртурикэ идем мимо ее двора. Тетя Митра стоит у забора.

– Куда, Дарие, путь держишь?

– К Мэнойу.

– На обратном пути стукни, дружок, в ворота.

– Мы вдвоем с Туртурикэ будем.

– Вот оба и постучите, ладно?

Мэнойу живут на северной окраине села. Сам Мэнойу ушел на фронт. На фронте и старший сын. Дома осталась только его слепая жена и три дочери…

У Мэнойу мы болтаем с дочерьми, дурачимся.

Успехом пользуются только парни постарше, мы лишь поглядываем да хорохоримся.

Возвращаясь, стучим в ворота Митры. Повторять не приходится.

– Я здесь, дружок… Заходите во двор.

Она распахивает калитку и хватает нас за руки. Ведет на сеновал.

Вдруг тетя Митра обнимает меня… Мы падаем вниз, словно с высокой горы… И проваливаемся в пропасть…

Я поднимаюсь качаясь, словно пьяный. После меня валится в пропасть Туртурикэ.

– Завтра вечером опять приходите.

– Придем и завтра.

– И других приводите.

Мы уходим, и щеки у нас полыхают со стыда, со стыда и ничего другого…

Сени в нашем доме разгородили стенкой из пайянты. Окна и двери прорезал мой дядя Преда – у нас его не любят, дядя отчаянный болтун и враль. Врет он безбожно, но зато работает славно. Прошло немного дней – и комната для Иона готова. И кровать тоже.

В нашем доме назревает скандал.

Разразился он в предпасхальную ночь.

Ждать, когда зазвонят ко всенощной, не приходится – колокола с церкви давно сняты. Поэтому мы легли спать пораньше и к одиннадцати уже проснулись. Зажигаем лампу, ополаскиваем лица и одеваемся во все лучшее, что есть. Каждый прячет за пазуху крашеное яйцо. Мы облупим их и съедим во дворе церкви после причастия.

Все проснулись, умылись и оделись.

Только Ион с Линой спят как убитые. Мы стучимся и будим их.

– Вы что, не пойдете в церковь? – спрашивает мама.

Брат Ион заспанным голосом отвечает:

– Нет, мама, не пойдем.

– Почему это не пойдете? Хотите, чтоб мы вам пасху домой принесли?

Брат, накинув кожух, выходит на порог.

– Нет, мама, пасху приносить не надо. Мы с Линой не будем причащаться.

Мама не возьмет в толк, что такое он говорит.

– Как это не будете?

– Так, не будем.

– Это что еще за разговоры?

– Мы стали адвентистами.

– С каких пор?

– Да давно уже…

Мама опускает голову.

Мы идем в церковь. Отец шутит:

– Вот не знал, что у меня в доме язычники завелись.

Новость оставила его равнодушным…

Поп Бульбук по-прежнему не разговаривает с нами. Любить он нас не любит, однако как-то предложил отцу мировую. Случилось это четыре года назад.

Мой брат Георге только-только закончил семинарию. Поп стакнулся с Димозелом, почтмейстером, и тот отбил Георге телеграмму: «Приезжай. Отец при смерти». И подписался за маму. Телеграмма ушла, Георге получил ее через час после того, как сдал последний экзамен. Заняв денег у приятелей, купил билет на поезд. И разбудил нас среди ночи стуком в ворота…

Отец, зевая, отворил дверь. Георге швырнул посреди комнаты чемодан и разразился руганью. Мы смотрели на него оторопело, ничего не соображая спросонок.

Георге красив и высок ростом. На нем черный костюм с белой выпушкой на брюках. Сорвав с головы шапку, он шмякнул ею об пол. И ну орать во все горло:

– Что значит это издевательство?

Никто из наших ровно ничего не понимал.

– Да кто же это над тобой издевается?

Тогда Георге выхватил из кармана телеграмму и прочел: «Приезжай. Отец при смерти».

Отец расхохотался:

– Никто не посылал тебе никакой телеграммы, да и я, как видишь, жив-здоров. Наверно, это проделки твоего двоюродного брата Никулае и попа Бульбука. Я видел, как они сговаривались в корчме у Тома Окы.

У попа дочь Думитра, девица на выданье, и он непременно хотел женить на ней моего брата.

Георге немного поостыл, и стали они с отцом держать совет.

– Раз уж я здесь, пойдем завтра к попу – потолкуем о женитьбе.

Мы потеснились и освободили брату местечко на постели, с самого краю у стены.

Велико было мое удивление, когда утром я увидел, как Георге чистит зубы узенькой щеточкой, выдавливая на нее из круглой трубочки что-то вроде розового теста.

Семинарист оделся, почистился и пошел вместе с отцом к двоюродному брату Димозелу Никулае…

Поговорив с Никулае, они все вместе направились к попу.

Пришли как раз к обеду. А вернулись домой уже к вечеру. Георге, рассказывая, хохотал до изнеможения.

– Поп у вас просто прелесть. Принял нас словно закадычных друзей. Попадья стол накрыла. Принесла цуйки. Мы выпили. Она угощает нас куриным супом. А потом еще жаркое и вино приносит. Съели мы жаркое, запили вином. Думитра даже пирог испекла. А сама все возле стола вертится, щеки нарумянила, томность изображает.

Я на нее поглядываю и влюбленным прикидываюсь. К концу обода вышла она кофе сварить.