Возвращение Мастера и Маргариты - Людмила Бояджиева

Рад, что ты работаешь в театре. Это твое место. Труд костюмера вложен в каждый спектакль. Ну как бы пел мистера Икс – твой Верецкий – без костюма, в одной маске? Или, вообрази, та же Зоя. На фото, что ты мне прислала, у этой прелестницы корсет едва не лопается. Поверь мне, как инженеру – грубейшее нарушение техники безопасности, катастрофическая перегрузка конструкции.

Извини, шучу глупо. Тоска иной раз такая, хоть вой. Ты спрашиваешь, помню ли я ночь на крыше!? Ой, как помню! Ведь это – самое лучшее, что у нас было. И мы не знали, что любили друг друга в последний раз перед долгой, зверски мучительной разлукой.

Знаешь, Варенька, что становится мне совершенно ясно, как закон Архимеда? Только любовь к тебе удерживает меня наплаву. Без нее я обесточен, без нее – всего лишь неодушевленное тело, камнем идущее ко дну.

Мы обязательно будем вместе. Ради этого я продерусь сквозь самую темную чащобу бед, сдирая кожу и мясо.

Жди, считай дни, моя Варенька…

Лев Горчаков, Ведущая стройка пятилетки. За год до встречи.

Лева, просто не верю, не могу поверить: пройдет этот месяц и еще один – и ты дома! Кажется, не переживу – упаду, не встану. Как думаешь, от счастья можно умереть?

Мишка тебя помнит и все время расспрашивает о тебе. Я говорю, что его отец – самый важный инженер на самой грандиозной стройке страны. В столе среди дорогих ему вещиц сын хранит дедову портупею и твой калейдоскоп. Тот, со стеклышками из Храма.

Дядя Федя занимается с ним геометрией и гантелями. Даже учит его приемам милицейского сыска. Основательный и серьезный мужчина.

Зойка беременная. Ее партии отдали Котляревской! Вот скандал! Ведь она после неудачного романа, когда он ей в законном браке отказал, Верецкого на дух не выносит, а по роли придется сплошной лямур крутить!

Недавно узнала: Клавкиного супруга упекли по строгой статье. Оказывается у этого важного чинуши рыльце было в пушку. И отправилась наша Клавдия за сто пятый километр. Вот оно как вышло! Думаю, правда, очухается немного Клавочка и найдет себе более удачную партию. Не удивлюсь, если снова увижу в буфете на какой–нибудь премьере. Да хватит о ней…

Лев, я сейчас тебя спрошу об одной очень серьезной вещи. Скажи честно, я действительно уже не смогу петь? Ведь нервное потрясение проходит, я совсем веселенькая стала после возвращения мамы. Выходит, голос тоже вернется? Только не говори, пожалуйста, что меня зажимают из–за отца. Что у меня подпорченная анкета и от этого я вместо главных ролей или даже пустяковых, глажу и подшиваю тряпки в костюмерной… Левушка, признаюсь в самом страшном: у меня на самом деле ушел голос. Честно. Я пробовала заниматься. И ничего! Но раз был, то ведь должен вернуться? Все должны вернуться… Написала и прислушалась к тишине, словно твоего ответа жду.

Ладно! Больше не ною – знаю, ты вернешься и я стану заливаться жаворонком. Сильва будет моей! И вообще, все будет отлично! Все будет. Да будет ли?

Как же я жду тебя… Как сильно люблю! (Не обращай внимание, что строчки расплылись. Это духами нечаянно брызнула)

Мне нравится, как поет Клавдии Шульженко:

В пожелтевшей старой пачке писем мне недавно встретилось одно,

Где строка похожая на бисер, расплылась в лиловое пятно.

Хранят так много дорогого те пожелтевшие листы,

Как будто ты вернулся снова, как будто вновь со мною ты…

Это танго про нас. Только через многие–многие годы.

Январь 1940 года.

… Ты просто убил меня, Лев! Ну как же так? Это невозможно, это не по–человечески. И что за формулировка такая – "в качестве поощрения попросили поработать начальником участка еще год"? А семья? Разумеется, они же не знают, что тебя ждут жена и сын. Конечно, ты не можешь этим мотивировать, ведь по анкете – холостяк! Но я все решила: черт с ним, с театром! Еду к тебе. Буду в клубе работать. Мишу пока оставлю с мамой. Заберем, когда устроимся. Мы оформим брак и получим большую комнату. А может, и отдельное жилье!

Мишка в начале огорчился, когда узнал о моем отъезде, а потом сказал, что он пока будет старательно учиться под наблюдением дяди Феди и приедет к нам на зимние каникулы. Воображаешь, этот Новый 1941 год мы будем встречать вместе! А вокруг – колоссальные сугробы и вьюга! Огонь в печке трещит, пироги с капустой пахнут одурительно! До обморока хочу тебя обнять. Хочу настоящих новогодних пирогов и воротник из лисы, ты ж писал, что там у вас лисиц полно.

Люблю, люблю, пылко, страстно, по уши. Можно любить по уши? Или только влюбиться? Но ведь я как влюбилась, так и люблю. По самые уши.

Март 1940.

Левушка, милый!

Долго не писала, извини. Кручусь, кручусь, рухну в постель и засыпаю, как убитая. Иной раз забываю раздеться. Беру работу на дом, строчу и шью. Прямо – Анка–пулеметчица. Говорят, в моих вещах есть особый шарм незавершенности. Это от того, что глаза слипаются и руки немеют.

Лев, дорогой, выслушай и постарайся понять. Я не приеду. Не проклинай меня, прости. Прости глупую, слабенькую канарейку. Тощую, щипанную, безголосую теперь, но все равно глупую.

Не знаю, как объяснить… Жутко звучит: я встретила другого человека. Нет! Это не совсем так. Другого быть не может. Такая любовь, как была у нас с тобой, не повторяется. И вообще – не бывает. Она приснилась нам, Левушка.

Я не влюблена по уши в этого другого человека, но я устала быть одна. Устала жить ожиданием и мучаться сомнениями. Признайся, ты тоже здорово побаивался, не принесет ли разочарований наша встреча и как я приживусь в твоей тамошней жизни. Слишком далеко разошлись наши дорожки. Мы нарочно этого не замечали, изо всех сил делали вид, что ничего измениться в наших отношениях не может…

Мы ведь потеряли друг друга давно, еще тогда, правда? Мы оба знали это, но цеплялись за иллюзию. А между тем каждый жил своей жизнью. Ты стройкой. Я – Мишкой, театром, бесконечной задачей свести концы с концами. Трудно жилось мне, Лев. Очень трудно. Ты ни разу не приехал к нам, словно мы чумные. Говорил, не дают отпуск, некому заменить тебя… Я так и думала. Старалась думать. А в глубине души понимала – наша встреча, наш повторный брак – явление в жизни главного инженера, коммуниста Горчакова, нежелательное. Ведь ты не можешь существовать без своего дела. А это значит – не можешь быть мужем дочери расстрелянного врага народа. Наверно, и гибель отца мы оба предвидели, но делали вид, что ждем окончания срока заключения, встречи. Делали вид, что можем соединиться – я и ударник коммунистического труда, представленный к Сталинской премии…

Ты чудесный, ты необыкновенный, ты – единственный. Но тебя нет! Есть Федор. Честный, заботливый, не хватающий звезд с неба, но живой, реальный. Михаил к нему относится серьезно, уважает. Полагаю, ты станешь еще спокойней и плодотворней работать, если будешь знать, что я с сыном под надежной защитой. Со временем сможешь устроить и свою личную жизнь. Женишься, переберешься в Москву. Будем друг к дружке семьями в гости ходить…

Прости, пожалуйста, прости. Будь счастлив. Не думай обо мне плохо.

Варвара Жостова.

Здравствуй, Варенька.

Вот и дождался я того самого письма, которого больше всего боялся. Но никогда не сомневался – оно придет. Ты права, все эти годы мы играли в сложную игру, стараясь уберечь друг друга от страшных ран. И лгали, лгали…

Даже сейчас ты не хочешь сказать мне всю правду. Ты развелась со мной и радовалась моему дальнему отъезду не потому, что хотела спасти меня. Вернее, не только поэтому. Ты не могла жить с предателем. С предателем, которого вопреки всему продолжала любить. Я прав, Варя?

Да, я подозревал с самого начала, что проблема заключается именно в этом, но постыдно трусил затевать откровенный разговор. Боялся разрушить мираж и выпустить на волю эту самую убивающую нас правду.

Не знаю, когда и кто рассказал тебе обо мне. Подозреваю, что это сделали в НКВД в самом начале, когда шло следствие по делу антиправительственной группы, в принадлежности к которой обвиняли твоего отца. А может, какой–то доброжелатель шепнул тебе про меня "правду" уже позже? Не славная ли наша Клава рассказала тебе, "как все произошло на самом деле"? Ее супруг был в курсе моей "командировки" по долгу своей службы в органах. Помнишь ту длинную поездку из которой я вернулся лишь весной?

Так вот. В феврале 1937 года меня командировали для консультации на военный объект. Там вскоре арестовали, предъявив нелепо сфабрикованный компромат и объяснили: если я не проявлю желания помочь органам в расследовании крупного антиправительственного заговора, то обвинение в диверсии пустят в ход. А это "вышка" без всяких яких. Я должен был хорошенько сосредоточиться и рассказать о подрывной деятельности моего тестя…

Ты знаешь, я приехал домой в середине апреля. Перед этим неделю провел в лазарете, где мне залечивали ожоги и ушибы, нанесенные в ходе бесед. Беседовали со мной серьезно. Сомнений, что я обречен в любом случае, не зависимо от того, соглашусь ли дать показания против твоего отца или нет, у меня не было.