Гроза на краю Вечности - Елена Сенявская

Елена Сенявская

Гроза на краю Вечности

Памяти отца

Новелла первая

ЛИЦО В ЗЕРКАЛЕ

Давно уже не верю в чудо,

Хотя мечтательность — в крови.

Но все зовут меня ОТТУДА

Глаза суровые твои.

Прости… Друг друга мы не знали,

А пропасть — не перешагнуть.

Почти полвека между нами

И смерть, стреляющая в грудь.

Не Беатриче и не Данте, —

Но мы в веках разлучены.

…Я полюбила лейтенанта,

Который не пришел с войны.

Зеркало досталось ей от бабушки. Сколько Маринка себя помнила, оно стояло на комоде между двумя морскими раковинами, которые когда-то привез дядя, капитан дальнего плавания. В детстве, забираясь тайком к бабушке в комнату, Маринка придвигала к комоду тяжелый стул, влезала на него и, с трудом дотянувшись до одной из раковин, прикладывала ее к уху, готовая часами слушать, как шумит море. На зеркало в простой деревянной раме, с паутиной морщин по стеклу, внимания не обращала: на стене в прихожей висело еще одно, гораздо больше этого, да и смотреться в него было удобнее, трещины не мешали.

Бабушка зеркало берегла, покупать новое не хотела. В семье ее причуду объясняли привязанностью к старым вещам, с которыми связаны давние воспоминания. Что именно связано с зеркалом, никто не знал, в этом была какая-то тайна.

И вот бабушки больше нет. На месте комода стоит книжный шкаф, да и сама комната теперь принадлежит Маринке. От прежней обстановки остались раковины да зеркало — выбрасывать не поднялась рука.

Как-то утром, вытирая в комнате пыль, заглянула случайно — и вздрогнула: сквозь сетку трещин смотрело на нее ЧУЖОЕ ЛИЦО. Всего лишь миг, а потом исчезло. В зеркальной поверхности отразились ее глаза — удивленные и испуганные. Почудилось, что ли?.. Маринка с опаской поставила все на место и больше к зеркалу не притрагивалась, но до самого вечера нет-нет, да и возвращалась мыслями к странному происшествию. Два чувства боролись в душе — любопытство и страх. Первое оказалось сильнее. И вот, перед тем, как ложиться спать, она снова сняла со шкафа невзрачный кусок стекла.

В командирском флигеле весь вечер играл патефон: отмечали день рождения Нины, розовощекой, смешливой дочки политрука, которой исполнилось семнадцать. Лейтенант Звягин, застенчивый, неуклюжий, с тонкими усиками над верхней губой, которые, увы, не прибавляли ему солидности, танцевал с виновницей торжества, прилагая отчаянные усилия, чтобы не отдавить ей ноги, и при этом неудержимо краснел. Глядя на него, с трудом верилось, что этот большой мальчик — начальник заставы, под командой которого полсотни штыков, два станковых и три ручных пулемета и участок границы длинной в пятнадцать километров, который доверено охранять. Ему, лейтенанту Звягину доверено. А обстановка на границе неспокойная. Немцы за рекой силы стягивают. Только не хочется думать об этом сегодня, когда так мирно, так весело жужжит пластинка под патефонной иглой…

Кончилось танго. Нина и Звягин вышли на крыльцо, под бледные июньские звезды. Стояли рядом и молчали. И Нина знала, что он хочет ее поцеловать. И Звягин знал, что она это знает. Но смущался и робел и никак не мог решиться.

— Пойдем к тебе, — Нина взяла его за руку. — Ты обещал показать книги, которые получил из Москвы.

— Пойдем, — не сразу и почему-то шепотом откликнулся он.

Ему действительно пришла посылка из дома, и он давно собирался ее показать, но сейчас оба понимали, что это только предлог.

В комнату Звягина вела последняя дверь налево. Они проскользнули туда незаметно, миновав длинный пустой коридор, и замерли на пороге, в мягкой полутьме, глядя друг на друга сияющими глазами. Нина привстала на цыпочки и сама потянулась к нему, уцепившись за рукав гимнастерки и по-детски смешно вытянув губы трубочкой. И Звягин, чуть наклонясь, обнял ее за плечи, принимая первый, еще неумелый поцелуй.

— Ой, мамочки! Там кто-то есть! — внезапно побледнев, вскрикнула Нина и ткнула дрожащим пальчиком за спину Звягина.

— Глупенькая! — тихо засмеялся он. — Кому тут быть… Это же зеркало!

Оглянулся — и улыбка сбежала с лица.

Что за наваждение? Откуда ты, незнакомка? Почему смотришь так странно из мерцающего стекла?..

— Юрочка! Нина! Где вы? Пироги поспели, — донесся из кухни густой сочный голос. Звала Галина Ивановна, жена политрука, единственный человек на заставе, допускавший подобное обращение к товарищу лейтенанту.

— Мама, мы здесь! Мы сейчас!.. — воспользовавшись удобным моментом, испуганная Нина выскочила за дверь, оставив Звягина одного. Вернее, один на один с зеркалом. Очень близко, глаза в глаза.

Он не заметил ее исчезновения. Стоял, боясь шевельнутся, неловким движением спугнуть хрупкое чудо, которому не искал объяснений, но впитывал жадно каждую черточку призрачного лица. Девушка была похожа на Нину — рисунком губ, изгибом бровей, большими удивленными глазами, но при этом чем-то неуловимо отличалась от нее. И когда стекло затуманилось, подернулось легкой рябью, Звягин понял, что этой, незнакомой ему Нины, не сможет забыть никогда.

В комнате политрука опять завели патефон, по всему флигелю аппетитно пахло пирожками. Кинув последний взгляд в зеркало, лейтенант поправил портупею и вышел в коридор, чтобы присоединиться к остальным.

В тот вечер ни он, ни Нина больше не танцевали. Один думал про зеркало, другая — про поцелуй.

Спать разошлись уже за полночь. А в четыре ноль-ноль, на рассвете, грянули орудийные залпы и на маленькую заставу обрушился шквал огня.

Кончился артобстрел, оставив после себя обугленные скелеты зданий, перепаханный снарядами двор. Уцелевшие пограничники укрылись в траншеях, замерли у бойниц блокгауза. Полчаса ожидания — и вот со стороны реки, из прибрежных зарослей, нагло, в рост, двинулась в атаку пехота. Все слышнее лязг оружия, гортанные звуки чужих команд. Ближе… Еще ближе… Теперь пора!

Серая фигура качнулась в прорези прицела и медленно осела на глинистый склон. Одиночные выстрелы винтовок и карабинов смешались с треском пулеметных очередей. В воздухе стойко висел запах дыма и гари. Застава горела. Застава вела бой…

К полудню на них бросили танки.

Тяжелые гусеницы долго утюжили траншеи, вгоняя в землю мертвых и живых. А потом наступила тишина…

Оглушенный, контуженный, выбрался лейтенант из завала и огляделся. Застава была мертва. Расстреляна в упор, добита немецкими штыками. И он, лейтенант Звягин, — последний ее защитник, единственный, кто уцелел.

Рядом, у входа в блокгауз скорчился политрук, вокруг головы растеклась кровавая лужица, но рука по-прежнему цепко держала пистолет. Звягин с трудом разжал мертвые пальцы, забрал оружие. Проверил обойму — осталось два патрона. Усмехнулся невесело: Повоюем еще…

Через изрытый снарядами двор, шатаясь, побрел к развалинам флигеля, — сам не зная, зачем. Переступил порог, рискуя быть раздавленным внезапно рухнувшей балкой. Артиллерия постаралась: вывороченные взрывом двери, на полу — битые стекла, обломки кирпича, в углу слабо тлеет куча тряпья… Жалобно хрустнула под сапогом патефонная пластинка, и он, вздрогнув, сделал шаг в сторону, словно боялся причинить ей боль… Оглянулся, обвел руины долгим ищущим взглядом — и замер, хрипло дыша: прямо перед ним, на иссеченной осколками стене, целехонько, висело зеркало, и оттуда отчаянно и нежно смотрели на Звягина знакомые девичьи глаза жемчужно-серого цвета.

— Ну, здравствуй! Вот мы и свиделись… Во второй и последний раз…

Вымученная улыбка скользнула по губам лейтенанта, да так и застыла, не успев превратиться в крик. В оконном проеме внезапно вырос солдат в грязно-сером мундире, с рукавами, закатанными до локтей. Автоматная очередь ударила Звягину в спину, отбросила к стене. Мир опрокинулся, раскололся на части, рассыпался крошевом кирпича. И лицо в зеркале стало медленно таять, затягиваясь розовой дымкой, густой и липкой, как кровь…

В сумерках на заставу пришли женщины из соседней деревни, а с ними — жены пограничников, нарушившие суровый приказ уходить в тыл. Молча, без слез, хоронили убитых — там, где настигла их смерть.

Звягина нашла Нина. Он лежал навзничь, лицом к небу, видневшемуся сквозь разбитую кровлю, — на том месте, где целовались вчера. Но глаза ее и теперь остались сухими, как у мамы, хоронившей отца. Это потом, много дней спустя, они снова научатся плакать. А сегодня сил хватило только на то, чтобы снять со стены зеркало и завернуть в платок, унести с собой — последний осколок их довоенной жизни…