Петербург - Андрей Белый

Что думалось?

- "Захожу нынче к вам: вижу - лежите и стонете; разметались, горите в огне весь".

- "Да я, Степка, здоров".

- "Уж какое здоровье!.. Я тут вам чайку вскипятил; хлеб принес; калач-то горячий; попьете - все лучше. А что так-то валяться..."

Ночью в жилах его протекал металлический кипяток (это вспомнил он).

- "Да - да: жар, братец мой, ночью был основательный..."

- "И не мудрено..."

- "Жар во сто градусов..."

- "Ат алхаголю и сваритесь".

- "В собственном кипятке? Ха-ха-ха..."

- "Что ж? Сказывали: у одного алхагольного человека изо рта дымки бегали... И сварился он..."

Александр Иванович усмехнулся нехорошей улыбкой.

- "Допились уж до чертиков..."

- "Были чертики, были... Потому и спрашивая Требник: отчитывать".

- "Допьетесь и до Зеленого Змия..."

Александр Иванович криво вновь усмехнулся:

- "Да и вся-то, дружок мой, Россия..."

- "Ну?"

- "От Зеленого Змия..." Сам же думал:

- "Эк дернуло!.."

- "Йетта вовсе не так: Христова Рассея..."

- "Брешешь..."

- "Сами брешете: допьетесь - до нее, до самой..."

Александр Иванович испуганно привскочил.

- "До кого?"

- "Допьетесь - до белой... до женщины..."

Что белая горячка подкрадывалась, - сомнения не было.

- "Ах! Вот что: сбегал бы ты до аптеки... Купил бы ты мне хинки: солянокислой..."

- "Что ж, можно..."

- "Да помни: не сернокислой; сернокислая - одно баловство..."

- "Тут, барин, не хина..."

- "Пошел - вон!.."

Степан - в дверь, а Александр Иванович - вдогонку:

- "Да уж, Степушка, заодно и малинки: малинового варенья - мне к чаю".

Сам же подумал:

- "Малина - прекрасное потогонное средство", - и с прыткими, какими-то текучими жестами подбежал к водопроводному крану; но едва он умылся, как внутри его снова все вспыхнуло, перепутывая действительность с бредом.

Так. Пока говорил он со Степкой, все казалось ему, что за дверью его поджидало: исконно-знакомое. Там, за дверью? И туда проскочил он; но за дверью открылась площадка; да лестничные перила повисали над бездной; Александр Иванович тут над бездной стоял, прислоняясь к перилам, прищелкивая совершенно сухим деревянистым языком и вздрагивая от озноба. Какое-то ощущение вкуса, какое-то ощущение меди: и во рту, и на кончике языка.

- "Верно, оно поджидает на дворике..."

Но на дворике никого, ничего.

Тщетно он обежал закоулки, проходики (между кубами сложенных дров); серебрился асфальт; серебрились осины; никого, ничего.

- "Где ж оно?"

Пробегал там с покупками Степка; но за дрова он от Степки, как шаркнет, потому что его осенило:

- "Оно - в металлическом месте..."

Что такое это за место, почему оно - металлическое оно? Обо всем подобном крутящееся сознание Александра Ивановича очень смутно ответило. Тщетно тщился он вспомнить: оставалася вовсе не память о в нем обитавшем сознании; воспоминание оставалось одно: какое-то иное сознание тут действительно было; то иное сознание перед ним развертывало очень стройно картины; в этом мире, не похожем вовсе на наш, обитало оно...

Оно снова появится.

С пробуждением всякое иное сознание превращалося в математическую, не реальную точку; и оно, стало быть, днем сжималось малой частью математической точки; но точка частей не имеет; и - стало быть: его не было.

Оставалася память об отсутствии памяти и о деле, которое должно выполнить, которое отлагательств не терпит; оставалася память - о чем?

О металлическом месте...

Что-то его осенило: и пружинными, легкими побежал он шагами к перекрестку двух улиц; на перекрестке двух улиц (он знал это) из окна магазина выпрыскивал переливчатый блеск... Только вот где магазинчик? И где перекресток?

Там сияли предметы.

- "Металлы там?"

Удивительное пристрастие!

Почему это в Александре Ивановиче обнаружилось такое пристрастие? Действительно: на углу перекрестка металлы сияли; это был дешевенький магазинчик всевозможных изделий: ножей, вилок, ножниц.

Он вошел в магазинчик.

Из-за грязной конторки к засиявшему сталью прилавку приволочилась какая-то сонная харя (вероятно, собственник этих сверл, лезвий, пил); круто как-то на грудь падала узколобая голова; в орбитах, под очками затаивались красновато-карие глазки:

- "Мне бы, мне бы..."

И не зная, что взять, Александр Иванович зацепился рукой за зазубринку пилочки; засверкало и завизжало: "визз-визз-визз". А хозяин оглядывал исподлобья захожего покупателя; неудивительно, что он глядел исподлобья: Александр-то Иванович выскочил с чердака невзначай; как лежал в пальтеце на постели, так и выскочил: пальтецо же было помято и измазано грязью; но что главное: шапки-то он не надел; вихрастая, нечесаная голова с непомерно блистающими глазами напугала бы всякого.

Потому-то хозяин оглядывал его исподлобья, морща лоб, поднимая гнетущие и самой природою тяжело построенные черты; с отвращением необоримым лицо уставилось в Дудкина.

Но лицо это, перемогая себя, пробубукало жалобно:

- "Вам пилу?"

А пытливо сверлящие глазки говорили свирепо:

- "Э, э, э!.. Белогорячечный: вот так штука..."

Это только казалось.

- "Нет, знаете ли, пилу - это мне неудобно, пилою... Мне бы, знаете, финский, отточенный ножик".

Но особа грубо отрезала:

- "Извините: ножей финских нет".

Как будто бы сверлящие глазки говорили решительно:

- "Дать вам ножик, так вы еще... натворите делов..."

Приподнять бы им веки, стали бы пытливо сверлящие глазки просто так себе глазками; все же сходство какое-то поразило Александра Ивановича: представьте - с Липпанченко сходство. Тут фигура почему-то повернулась спиной; и окинула она посетителя таким взором, от которого повалился бы бык.

- "Ну, все равно: ножницы..."

Сам же подумал при этом: почему эта ярость, это сходство с Липпанченко? Тут же сам себя успокоил: какое там в сущности сходство!

Липпанченко - бритый, а у этого толстяка курчавая борода.

Но при мысли о некой особе Александру Иванычу теперь вспомнилось: все-все-все - все-все-все! Вспомнилось с совершенной отчетливостью, почему осенила мысль его прибежать в магазинчик подобных изделий. То, что намеревался он сделать, было в сущности просто: чирк - и все тут.

Он так и затрясся над ножницами:

- "Не завертывайте - нет, нет... Я живу тут поблизости... Мне и так: донесу я и так..."

Так сказав, он засунул в карман миниатюрные ножницы, которыми, наверное, франтик по утрам стрижет ногти, и - бросился.

Удивленно, испуганно, подозрительно ему вслед глядела квадратная, узколобая голова (из-за блещущего прилавка) с выдававшейся лобной костью; эта лобная кость выдавалась наружу в одном крепком упорстве - понять происшедшее: понять, что бы ни было, понять какою угодно ценою; понять, или... разлететься на части.

И лобная кость понять не могла; лоб был жалобен: узенький, в поперечных морщинах; казалось, он плачет.

Конец шестой главы

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

или: происшествия серенького денька все eщe продолжаются

Устал я, друг, устал: покоя сердце просит.

Летят за днями дни...

А. Пушкин 1

БЕЗМЕРНОСТИ

Мы оставили Николая Аполлоновича в тот момент, когда Александр Иванович Дудкин, удивляясь потоку болтливости, вдруг забившему из уст Абле-ухова, пожал ему руку и проворно шмыгнул в черный ток котелков, а Николай Аполлонович чувствовал, что он вновь расширяется.

Мы оставили Николая Аполлоновича в тот момент, когда тяжелое стечение его обстоятельств неожиданно разрешилось в благополучие.

До этого мига громоздились тут какие-то массивы из бредов и чудовищных мороков; прогромоздились грозящие Гауризанкары событий2 и обрушились - в двадцать четыре часа: ожидание в Летнем саду и тревожное карканье галок; облечение в красный шелк; бал, - то есть: пролетающие по залам испугом, пролетающие арлекинадою - полосатые, бубенчатые, арлекины, пламенноногие шутики, желто-горбый Пьеро и мертвецки бледный паяц, пугающий барышень; голубая какая-то маска, танцевавшая с реверансами, подавшая с реверансом записочку; и - позорное бегство из зала чуть не к отхожему месту - у подворотни, где его изловил паршивенький господин; наконец - Пепп Пеппович Пепп, то есть: сардинница ужасного содержания, которая... все еще... тикала.

Сардинница ужасного содержания, способного превратить все вокруг в сплошную, кровавую слякоть.

Мы оставили Николая Аполлоновича у магазинной витрины; но мы его бросили; меж сенаторским сыном и нами закапали частые капельки; набежала сеточка накрапывающего дождя; в сеточке этой все обычные тяжести, выступы и уступы, кариатиды, подъезды, карнизы кирпичных балконов потеряли отчетливость очертаний, мутнея медлительно и едва-едва выделяясь.

Распускали зонты.

Николай Аполлонович стоял у витрины и думал, что имени тяжелому безобразию - нет: безобразию, которое длилося сутки, то есть двадцать четыре часа, или - восемьдесят тысяч шестьсот стрекотавших в кармане секундочек: восемьдесят тысяч мгновений, то есть столько же точек во времени; но едва мгновение наступало и на него наступали, - секунда, мгновение, точка, - как-то прытко раскинувшись по кругам, превращалось медлительно в космический, разбухающий шар; шар этот лопался; пята ускользала в мировые пустоты: странник по времени рушился, неизвестно куда и во что, низвергался, может быть, в мировое пространство, до... нового мига; так тянулись круглые сутки, восемьдесят тысяч стрекотавших в кармане секундочек, каждая - разрывалась: пята скользила в безмерности.