Петербург - Андрей Белый

Да, имени тяжелому безобразию - нет!

Лучше было не думать. И - думалось где-то; может быть, - в разбухающем сердце колотились какие-то думы, никогда не встававшие в мозге и все же встававшие в сердце; сердце думало; чувствовал - мозг.

Сам собою вставал остроумнейший, в мелочах проработанный план; и сравнительно - план безопасный, но... подлый: да... подлый!

Кто его только продумал? Мог ли, мог ли до этого плана додуматься Николай Аполлонович?

Дело вот в чем:

- все последние эти часы сами собою перед глазами маячили иглистые кусочки из мыслей, переливавшиеся все какими-то пламенно-цветными вспышками и звездистыми искрами, как веселые канители рождественской елки: безостановочно падали в одно сознанием освещенное место - из темноты в темноту; то кривилась фигурка шута, а то проносился галопом лимонно-желтый Петрушка - из темноты в темноту - по сознанием освещенному месту; сознание же светило бесстрастно всем роящимся образам; а когда они впаялись друг в друга, то сознание начертало на них потрясающий, нечеловеческий смысл; тогда Николай Аполлонович чуть не плюнул от отвращения:

- "Идейное дело?"

- "Никакого идейного дела и не было..."

- "Есть подлый страх и подлое животное чувство: спасти свою шкуру..."

- "Да, да, да..."

- "Я - отъявленный негодяй..."

Но мы видели прежде, что к точно такому же убеждению приходил постепенно и его почтенный папаша.

Неужели же все это (что мы увидим впоследствии) протекало сознательно в воле, в прытко бившемся сердце и в воспаленном мозгу?

Нет, нет, нет!

А какие-то все же тут были рои себя мысливших мыслей; мыслил мысли не он, но... себя мысли мыслили... Кто был автор мыслей? Все утро он не мог на это ответить, но... - мыслилось, рисовалось, вставало; прыгало в колотившемся сердце и сверлило в мозгу; возникало оно над сардинницей - там именно: вероятно, все это переползло из сардинницы, когда он очнулся от теперь забытого сна и увидел, что покоится на сардиннице головой переползло из сардинницы; тогда-то он и припрятал сардинницу - он не помнит куда, но... кажется... в столик; тогда-то он заблаговременно выскочил из проклятого дома, пока там все спали; и крутился по улицам он, перебегая от кофейни к кофейне.

Мыслила не голова, а... сардинница.

Но на улицах это все еще продолжало вставать, формируя, рисуя, вычерчивая; если мыслила его голова, то его голова - и она! - превратилася тоже в сардинницу ужасного содержания, которая... все еще... тикала, или мыслями правил не он, а громозвучный проспект (на проспекте все личные мысли превращаются в безличное месиво); но если и мыслило месиво, месиву проливаться чрез уши не препятствовал он.

Потому-то и мыслились мысли.

Что-то серое, мягкое болезненно копошилось под головными костями: мягкое и, главное, - серое, как... проспект, как плита тротуара, как от взморья безостановочно перший туманистый войлок.

Наконец, - продуманный, готовый во всех отношениях план (о котором мы скажем впоследствии) появился и в поле сознания - в самый неподходящий момент, когда Николай Аполлонович, Бог весть почему забежавший в переднюю университета (где церковь), прислонился небрежно к одной из четырех массивных колонн, беседуя с захожим доцентом, который к нему наклонился и, обрызгивая слюной, торопливо спешил передать ему содержание немецкой статьи, где... - да: в душе его неожиданно лопнуло что-то (так лопается водородом надутая кукла на дряблые куски целлулоида, из которого фабрикуют баллоны): он, - вздрогнув, откинувшись, вырвавшись - побежал, сам не зная куда, потому что - именно: в это время открылось: - - автор плана-то он...

Он - отъявленный негодяй!..

Вот когда это понял он, то бросился на Васильевский Остров, к восемнадцатой линии; вез его захудалый извозчик; и из пролетки, прямо в спину извозчику, раздавался прерывистый, негодующий шепот:

- "А?.. Скажите пожалуйста?.. Притворщик... обманщик... убийца... Просто - спасти свою шкуру..."

Негодовал, вероятно, он громко, потому что извозчик на него повернулся с досадою.

- "Ась?"

- "Нет-с... Ничего..."

Извозчик же думал:

- "Барин, право, чудной..."

Николай Аполлонович, как и Аполлон Аполлонович, сам с собой разговаривал. Ветры вторили:

- "Отцеубийца!.."

- "Обманщик!.."

Сам не свой, выскочил Николай Аполлонович из пролетки; пересекая и асфальтовый дворик, и сажени осиновых дров, влетел в черную лестницу, чтобы броситься по ступеням и - неизвестно зачем; вероятно, просто из любопытства: заглянуть в глаза виновнику происшествия, притащившему узелок, потому что "отказ", который придумал он, был - конечно - предлогом: можно было "отказ" не бросать им в лицо (и тем выиграть время).

Тут-то столкнулся с Александром Ивановичем: остальное мы видели.

Имени тяжелому безобразию - нет!

Да, - но сердце его, разогретое всем, бывшим с ним, стало медленно плавиться: ледяной сердечный комок - стал-таки сердцем; прежде билось оно неосмысленно; теперь оно билось со смыслом; и бились в нем чувства; эти чувства нечаянно дрогнули; сотрясения эти теперь - потрясли, перевернули всю душу.

Та громадина дома только что громоздилась над улицей грудами кирпичных балконов; перебежав мостовую, он мог бы рукою нащупать ее каменный бок; но как стал накрапывать дождик, то в тумане заплавал ее каменный бок.

Как и все теперь плавало.

Стал накрапывать дождик, - и громадина сцепленных камней вот уже расцепилась; вот уже она поднимает - из-под дождика в дождик - кружева легких контуров и едва-едва обозначенных линий - просто какое-то рококо: рококо уходит в ничто.

Мокрый блеск заяснел на витринах, на окнах, на трубах: первая струечка хлынула из водосточной трубы; из другой водосточной трубы закапали частые капли; бледные тротуары изошли мелким крапом; побурела медлительно сухая их мертвизна; фыркнула грязью мимо летящая шина.

И пошло, и пошло...

В дымновеющей мокроте, накрытый зонтами прохожих, пропадал Николай Аполлоно-вич: плавали в дымах проспекты; казалось, что громадины зданий повыдавились из пространства в какое-то иное пространство; смутно их оттуда маячили узоры из перепутан-ных - кариатид, шпицев, стен. Голова его закружилась; он прислонился к витрине; что-то в нем лопнуло, разлетелось; и - встал кусок детства.

У старушки, у Ноккерт, - у гувернантки - на дрожащих коленях, он видит, покоится его голова; старушка читает под лампой:

Wer reitet so spat tiurch Nacht und Wind?

Es ist der Vater mit seinem Kind...3

Вдруг, - за окнами кинулись буревые порывы; и бунтует там мгла, и бунтует там шум: совершается там, наверно, за младенцем погоня: на стене подрагивает гувернанткина тень.

И опять...

Аполлон Аполлонович - маленький, седенький, старенький - Коленьку обучает французскому конт-редансу; выступает он плавно и, отсчитывая шажки, выбивает ладонями такт: прогуливается - направо, налево; прогуливается - и вперед и назад; вместо музыки он отрезывает - скороговоркою, громко:

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой:

Ездок запоздалый, с ним сын молодой...

И потом поднимает на Коленьку безволосые брови:

- "Какова же, гм-гм, мой голубчик, первая фигура кадрили?"

Все остальное было хладною мглой, потому что погоня настигла: сына вырвали у отца:

В руках его мертвый младенец лежал...

Вся протекшая жизнь оказалась игрою тумана после этого мига. Кусок детства закрылся.

Мокрый блеск яснел на витринах, на окнах, на трубах; прядала струечка из водосточной трубы; глянцевела бурая мокрота тротуара; грязью фыркала шина. В дымновеющей мокроте, накрытый зонтами прохожих, пропадал Николай Аполлонович; казало ся, что громадины зданий повыдавились из пространства в пространство; замаячили их оттуда узоры из перепутанных линий - кариатид, шпицев, стен.

ЖУРАВЛИ

Николаю Аполлоновичу захотелось на родину, в детскую, потому что он понял: он - малый ребенок.

Надо было все, все - отрясти, позабыть, надо было - всему, всему опять научиться, как учатся в детстве; старая, позабытая родина - он теперь ее слышит. И - уже: надо всем раздался вдруг голос сирого и все же милого детства, голос давно не звучавший; зазвучавший - теперь.

Того голоса звук?

Как невнятно над городом курлыканье журавлей, он так же невнятен; высоко летящие журавли - в грохоте городском горожане не слышат их; а они летят, пролетают над городом, - журавли!.. Где-нибудь, положим, на Невском Проспекте, в трепете мимо летящих пролеток и в гвалте газетчиков, где надо всем поднимается разве что горло автомобиля, - среди металлических этих горл, в час предвечерний, весенний, на панели, как вкопанный, встанет обитатель полей, в город попавший случайно; остановится, - кудластую, бородатую голову набок он склонит и тебя остановит.

- "Тсс!.."

- "Что такое?"

А он, обитатель полей, в город попавший случайно, на твое изумление бородатою, кудластою головой потрясет и хитро-хитро усмехнется:

- "А разве не слышите?"