Петербург - Андрей Белый

Отсутствие собственной лихутинской бороды и собственных лихутинских усиков придало подпоручику потрясающий вид идиота:

- "Нет... Или глаза мои изменяют мне, но... мне, Сергей Сергеевич, кажется, что... вы..."

- "Совершенно верно: я в штатском..."

- "Я не то, Сергей Сергеич... Не это... Я не тем изумлен... Изумительно все же..."

- "Что изумительно?"

- "Вы как-то преобразились весь, Сергей Сергеич... Вы меня, пожалуйста, извините..."

- "Это все пустяки-с..."

- "О, конечно, конечно... Я так себе... Я хотел сказать, что вы выбрились..."

- "Э, да что там", - обиделся тут Лихутин, - "э, да что там "побрились": отчего же и нет? Ну, побрился... Я не спал эту ночь... Отчего же мне не побриться?.."

В голосе подпоручика Николая Аполлоновича поразила просто какая-то злость, какая-то подавляющая такая чреватость, и столь не идущая к бритости.

- "Ну, и выбрился..."

- "Конечно, конечно..."

- "Ну, и пусть!" - не угомонялся Лихутин. - "Я службу бросаю..."

- "Как бросаете?.. Почему бросаете?.."

- "По причинам приватным, касающимся лично меня... Вас, Николай Аполлонович, эти мелочи не касаются... Не касаются вас приватные наши дела".

Подпоручик Лихутин тут стал придвигаться.

- "Впрочем, есть дели, которые..."

Николай Аполлонович, спиною толкая прохожих, стал явственно пятиться:

- "Есть дела, Сергей Сергеич?"

- "Дела, которые, сударь..."

Явственно зловещую ноту уловил Николай Аполлонович в хриплом голосе подпоручика; и ему показалось, что отчетливо тот собирается для чего-то такого изловить его руки.

- "Вы простудились?" - переменил он порывисто разговор и соскочил с тротуара; в пояснении своего замечания прикоснулся он к собственной шее, разумея шейную перевязку Лихутина, какую-нибудь такую горловую простуду ну, жабу там, или - грипп.

Но Сергей Сергеевич покраснел, стремительно соскочил с тротуара, продолжая свое наступление для того, чтоб... чтоб... чтоб... Некоторые из прохожих остановились, смотрели:

- "Ни-ко-лай Аполло-нович!.."

- "Право же, не для того я за вами бежал, чтобы мы говорили тут о какой-то, черт возьми, шее..."

Остановился третий, пятый, десятый, вероятно подумавши, что изловлен воришка.

- "К делу это все не относится..."

Внимание Аблеухова изострилось; про себя он шептал:

- "Так-так-так?.. Что же к делу относится?" И избегая Лихутина, он опять очутился на сыром тротуаре.

- "В чем же дело?"

Где была память?

Дело с поручиком предстояло нешуточное. Да - домино же! черт возьми, домино! О домино Николай Аполлонович основательно позабыл; он теперь только вспомнил:

- "Есть дело, есть..."

Софья Петровна Лихутина, без сомнения, поразболтала о случае в неосвещенном подъезде; поразболтала и о случае у Зимней Канавки.

С этим-то делом теперь и приступает Лихутин.

- "Недоставало только вот этого... Ах, черт возьми: как все это некстати!.. Вот ведь некстати!.."

И вдруг все нахмурилось.

Потемнели рои котелков; мстительно заблистали цилиндры; отовсюду снова стал понаскакивать обывательский нос: носы протекали во множестве: орлиные, петушиные, курьи, зеленоватые, сизые; и - нос с бородавкой: бессмысленный, торопливый, огромный.

Николай Аполлонович, избегая взгляда Лихутина, это все обозрел и глазами уткнулся в витрину.

Между тем Сергей Сергеич Лихутин, завладевая рукой Аблеухова и не то ее пожимая, не то просто сжимая, собирая вокруг толпу любопытных зевак неумолимо, неугомонно отрезывал деревянною фистулою: ведь вот барабанные палки!

- "Я... я... я... имею честь известить, что с утра уже я... я... я..."

- "?"

- "Я по вашим следам... И я - был: всюду был - между прочим, у вас... Меня провели в вашу комнату... Я сидел там... Оставил записку..."

- "Ах, какая досад..."

- "Тем не менее", - перебил подпоручик (ведь вот барабанные палки), "имея к вам дело: безотлагательный деловой разговор..."

- "Вот оно, начинается", - шарахнулось в мозгу Аблеухова, и он отразился в большой магазинной витрине меж перчаток, меж зонтиков и тому подобных вещей.

Между тем рассвисталась по Невскому холодная свистопляска, чтобы дробными, мелкими, частыми каплями нападать, стрекотать и шушукать по зонтам, по сурово согнутым спинам, обливая волосы, обливая озябшие жиловатые руки мещан, студентов, рабочих; между тем рассвисталась по Невскому холодная свистопляска, поливая вывески ядовитым, насмешливым, металлическим бликом, чтобы в воронки закручивать миллиарды мокрых пылиночек, вить смерчи, гнать и гнать их по улицам, разбивая о камни; и далее, чтобы гнать нетопыриное крыло облаков из Петербурга по пустырям; и уже рассвисталась над пустырем холодная свистопляска; посвистом молодецким, разбойным она гуляла в пространствах - самарских, тамбовских, саратовских в буераках, в песчаниках, в чертополохах, в полыни, с крыш срывая солому, срывая высоковерхие скирды и разводя на гумне свою липкую гниль; сноп тяжелый, зернистый - от нее прорастает; ключевой самородный колодезь - от нее засоряется; поразве-дутся мокрицы; и по ряду сырых деревень разгуляется тиф.

Разорвалось крыло облаков; дождь кончился: мокрота иссякала...

РАЗГОВОР ИМЕЛ ПРОДОЛЖЕНИЕ

Между тем разговор имел продолжение:

- "Я имею к вам дело... Хочу я сказать - объяснение, не терпящее отлагательств; я повсюду расспрашивал, как бы это нам встретиться: между прочим, я был и о вас расспросил у... как ее?.. У нашей общей знакомой, у Варвары Евграфовны..."

- "Соловьевой?"

- "Вот именно... С Варварой Евграфовной у меня состоялось очень тяжелое разъяснение - относительно вас... Вы меня понимаете?.. Тем хуже... Но о чем это я... Да, - эта-то Соловьева, Варвара Евграфовна (между прочим, я ее запер) мне дала один адрес: приятеля вашего.. Дудкина?.. Ну, все равно... Я, конечно, - по адресу, не дойдя до господина - Дудкина, что ли? - встретил вас на дворе... Вы оттуда бежали... Да-с... И притом - не один, а с неизвестной мне личностью... Нет, оставьте: nomina sunt odiosa... Вы имели взволнованный вид, а господин...? Nomina sunt odiosa... имел вид болезненный... Я беседы вашей прервать не решился с господином... Извините - можете фамилию этого господина сохранить про себя..."

- "Сергей Сергеевич, я..."

- "Погодите-с!.. Я беседы прервать не решился, конечно, хотя... правду сказать, вас с таким трудом удалось мне поймать... Ну вот: я за вами проследовал; разумеется, на известной дистанции, чтоб случайно не быть свидетелем разговора: я просовывать нос, Николай Аполлонович, не люблю... Но об этом мы после..."

Тут Лихутин задумался, почему-то тут обернулся, глядя в даль Невского.

- "Проследовал... До вот этого места... Вы все время о чем-то вдвоем говорили... Я - за вами ходил и, признаться, досадовал... Послушайте", оборвал он повествованье, похожее на типографский, случайно рассыпанный, собранный и случайно прочтенный набор, - "вы не слышите?"

- "Нет..."

- "Тсс!.. Слушайте..."

- "Что такое?"

- "Какая-то нота, - на "у"... Там... там... загудело..."

Николай Аполлонович повернул свою голову; странное дело - как торопливо полетели мимо пролетки - и все в одну сторону; ускорился бег пешеходов (поминутно толкали их); иные оборачивались назад; сталкивались с идущими им навстречу; равновесие совершенно нарушилось; он озирался и не слушал Лихутина.

- "Вы потом остались одни и прислонились к витрине; тут пошел дождик... Прислонился к витрине и я, на той стороне... Вы все время, Николай Аполлонович, на меня глядели в упор, но вы делали вид, что меня и не заметили вовсе..."

- "Я не узнал вас..."

- "А я кланялся..."

- "Так и есть", - продолжал досадовать Николай Аполлонович, - "он за мной гоняется... Он меня собирается..."

Что собирается?

Николай Аполлонович получил от Сергея Сергеича письмецо тому назад два с половиной месяца, в котором Сергей Сергеич Лихутин убедительным тоном просил не смущать покоя горячо любимой супруги - это было уже после моста; некоторые выражения письмеца были трижды подчеркнуты; от них веяло чем-то очень-очень серьезным - был эдакий неприятный словесный сквозняк, без намеков, а - так себе... И в ответном письме Николай Аполлонович обещался...

Обещание дал, и - нарушил.

Что такое?

Запрудив тротуар, остановились прохожие; широчайший проспект был пуст от пролеток; не было слышно ни суетливого кляканья шин, ни цоканья конских копыт: пролетели пролетки, образуя там, издали, - черную, неподвижную кучу, образуя здесь - голую торцовую пустоту, о которую опять свистопляска кидала каскадами рои растрещавшихся капелек.

- "Посмотрите-ка?"

- "Ах, как странно, как странно?"

Точно тут пообнажились мгновенно громадные гранитные голыши, над которыми тысячелетия проносилась белая водопадная пена; но оттуда, из дали проспекта, из совершеннейшей пустоты, чистоты, между двух рядов черного от людей тротуара, по которому побежал тысячеголосый, крепнущий гул (как бы гул шмелиного роя), - оттуда понесся лихач; полустоя на нем, изогнулся безбородый, потрепанный барин без шапки, зажимая в руке тяжелое и высокое древко: и отрываясь от деревянного древка по воздуху гребнями разрывались, трепались и рвались легкосвистящие лопасти красного кумачового полотнища в огромную, в холодную пустоту; было странно увидеть летящее красное знамя по пустому проспекту; и когда пролетела пролетка, то все котелки, треуголки, цилиндры, околыши, перья, фуражки и косматые манджурские шапки загудели, зашаркали, затолкались локтями и вдруг хлынули с тротуара на середину проспекта; из разорванных туч бледный солнечный диск пролился на мгновение палевым отсветом - на дома, на зеркальные стекла, на котелки, на околыши. Свистопляска промчалась. Дождь кончился.