Закон Тайга - Эльмира Нетесова

Что потянуло бабку к Сашке? Да просто поняла, что среди людей он так же одинок и никому не нужен, как и она. Иначе не валялся бы в сугробе в пургу.

Выходит, тоже кому-то не потрафил: выгнали, отпустили из жилья больного. От людей уходят те, у кого остыло сердце к ближнему. Кому смерть стала роднее их и ближе. Кто перестал слышать смех и слезы. Кого не грело их тепло, а холода и так хватало. Кто предпочел покаяться сугробу, но только не раскрыть душу ближнему, чтоб не заплевали, не осмеяли, не вышибли ее из больного, слабого тела.

Не все умирают в сугробах. Холод снега - еще не смерть. Лежащий в сугробе - не всегда покойник. Пришелец в тайге бывает своим. И только в человечьем доме голодают в сыто­сти, замерзают в жару души.. Льются слезы в подушки. А на головах - целые сугробы снега никогда не тают. Такое уме­ют только люди. И бабка с Сашкой старались избегать обще­ния и встреч с ними.

Сашка больше не вернулся в Трудовое. На редкость быстро и легко забыли его фартовые. Он перестал принадлежать им. Он стал чужим. Понятным лишь дремучей тайге и Торшихе.

Устав от бед, он нашел в жизни свое место, признавшее и полюбившее его...

Условники на заимке теперь почти не вспоминали о нем. Поняли по-своему его откол; и причину.

Одного отпустили: в пургу сдохнуть мог, да и от слабости и болезни свалиться. Никто не помог, никого не оказалось рядом в лихую минуту. Вот и не смог простить обиду. За такой откол на разборку не вытащишь. Он вроде рядом, неподалеку остал­ся. И в то же время - его нет.

А на заимке жили мужики. Охотились. Освоили новое мес­то. И кажется, привыкли к нему. Не торопились в Трудовое, кроме Тимки, который, не пропуская выходных, ходил в село. А через день возвращался в зимовье.

Трудно далась притирка в бригаде лишв-Угрю. И хотя промысло­вики работали вместе уже давно, Угорь так и остался чужим.

Его не позвали даже к последнему костру Кота. Тот соби­рался из зимовья следом за охотоведами, передавшими пригла­шение участкового прибыть за документами.

Костя ел куропаток, изжаренных на костре. Сегодня его кор­мили досыта, про запас.

—  Вернешься? - спросил Тимофей.

—   Не стану темнить. Линяю насовсем, - ответил тот, вздохнув.

—  Где приморишься? - спросил Скоморох.

—  Настя предложила - к ней нарисоваться. Но я не хочу.

—  Так теперь куда лыжи востришь? - не выдержал Цыбуля.

—  На самый Север хочу. Там буду капать...

—    Фартовать станешь? - поделился куревом Тимка.

—   С бабой не пофартуешь. К тому же она мать с собой берет. Так что в бабьей кодле дышать стану.

—  Ты хоть списался с кем? Берут тебя? Иль наобум? - до­пекал Тимка.

—  С кем спишешься? Кому нужен фуфловник? Ни отвечать, ни читать не станут. А и прочтут, задницу моим письмом вытрут. Вот теперь поеду. Разузнаю, договорюсь, уст­роюсь и вызову свою бабью «малину».

—  Тебе жилье надо. Хазу. А без росписи одному не дадут ее. Придется в общаге кантоваться. Так что ехать к Насте тебе при­дется.

—  Вот, черт, не подумал, - крутил головой Кот, морщась, как от зубной боли.

—  Я не удерживаю тебя, не фалую в Трудовом канать. Но сам смекни. Тут жилье дадут. Заработки имеешь. Притритесь друг к другу. Задницы прикройте, а потом шмаляйте на все че­тыре стороны. Хоть на самый юг. С башлями где угодно канто­ваться можно, - советовал Тимка.

—  Так и сюда без росписи не вытащишь ее. Мусора слы­шать не захотят, - опустил голову Кот.

— Легавого я на себя возьму. Нашего. Подмахнусь, сфалую. Иль Дарья... С полгода потерпи тут,

—  Настя не хочет, чтобы мать знала, кем я был.

—  Пусть плесень на материке побудет, покуда вы определи­тесь.

—  Одна не поедет...

—   Что же до сих пор язык в сраке держал? - психанул Тимка.

—  Черт меня знает...

—  Слушай, кент, валяй в Трудовое, закажи телефонный раз­говор по межгороду, объясни своей ситуёвину. И пусть катит сюда. Ксивы ей сделаем. Пусть в Хабаровск привалит. Туда за нею смотаешься в один день.

—  Не поедет без документов, - отмахнулся Кот.

—   A-а! Была - не была! Я с тобой в село! Сам с твоей трехать буду. Если любит - поверит! Я ей все нарисую, что делать надо. Поймет, - решился Тимофей.

— Она ж недоверчивая! Деревенская. Тебя не знает, - зало­потал Кот.

—  Ништяк. Мне бабы верят.

Костя понемногу повеселел.

—  Последние дни в холостых ходишь. Одну неволю на дру­гую меняешь. Так хоть в последние дни свободой попользуйся. Бухни! - хохотал Цыбуля.

—  Отвык. Не до того!

—   Чего с панталыку сбиваешь кента? Какое там кирять? Ему нынче на зуб брать нельзя. Наши легавые тоже не пальцем деланы. Заметят, что под кайфом, хрен, а не пряники получит. А ему дом нужен. Бабе работу выхлопотать. Хмырю кто помо­жет? Думаешь, ксивы получил и все? Козел! Ему про водяру теперь не вспоминать. Баба - не кент. С него по бухой не сботаешься, - убеждал Тимка.

Допоздна засиделись в эту ночь промысловики. Курили, спо­рили, советовали.

—  Я тебе на всякое могу кусок дать. Чтоб обзавелся в доме нужным. Мы с Дарьей и нынче все подкупаем. Хотя, казалось бы, не на голом начали...

—  Я тоже помогу, - пообещал Цыбуля.

— Дайте вытащить ее, - засмеялся Кот.

Лупастые, как девчонки, звезды подмигивали людям с тем­ного неба. Они будто успокаивали, ободряли охотников.

Последняя ночь в тайге. А может, вовсе не последняя? Мо­жет, вернется сюда человек? Словно спрашивая друг друга, ка­чали головами хмурые ели.

Костя встал с чурбака. Пора спать. Завтра в село. Путь не близкий. Надо отдохнуть. Он пошел к зимовью, сдирая на ходу задубелую на спине от мороза брезентовку, и вдруг что-то мет­нулось на голову. Черное. Тяжелое. Упругое. В шею впилось. Сук? Нет. Кровь по спине потекла. В глазах зеленые огни за­сверкали.

—  Кенты! - только успел крикнуть и упал в снег.

Кто-то громко матюгнулся рядом, сорвал с шеи мягкую тя­жесть и теперь втаптывал в снег рысь, промышлявшую добычу у самого человечьего жилья.

—  Кот! Ты дышишь? Кот! Кент!

— Дай огня, Скоморох! - кричал Цыбуля.

—  Несу!

—  Сюда свети! - дрожал голос Тимки.

—   Оженила, лярва! Кажись, сонную артерию порвала, - ахнул Цыбуля.

И тут из зимовья вышел Угорь.

—  А ну, отойдите, - расстегнул брюки и стал мочиться на рану, покряхтывая, ругаясь.

—  Ты что, охренел? - вылупился Скоморох.

—  Верно делает, - остановил Тимка и нагнулся над Кос­тей. - Жива сонная! Тащи рубаху! Перевязать надо!

—  Погоди с рубахой! Давай еще! Рванье промыть надо. По­том, когда обсохнет, перевяжем. Да и то не враз тряпкой. Пе­пел от костра возьми. Чистый, без углей. Он быстро стянет, - советовал Угорь.

Через десяток минут Кот пришел в себя.

Говорить не мог. Болела шея и голова. Ныли плечи. Костя смотрел на мужиков, не понимая, что с ним случилось.

Утром ему снова промыли шею мочой, присыпали пеплом. Костя к обеду почувствовал себя лучше. Уже мог говорить, есть.

Угорь хлопотал около него, понимая, что этот момент упус­кать нельзя. Потрафишь кентам - будешь дышать. Нет - так и останешься один в «малине».

Лишь на следующий день Тимка с Котом ушли из зимовья.

На заимке оставались трое фартовых.

—  Ты, Цыбуля, вместо меня кентов держи. Смотри, чтоб без кипежа, чтоб все в ажуре было. Я мигом крутанусь. Угря не дави. Вроде принюхались за последние дни. Пусть с вами в зимовье канает...

Фартовые, встав на лыжи, нацепили на плечи рюкзаки.

—  Удачи тебе, Кот. Да сохранит тебя Бог! Прихиляешь к нам иль нет, дыши вольно. Тайга с тебя уже сняла свой навар. Но дышать оставила. Хоть и показала, что возникать в ней тебе уже ни к хренам. Размажет. Простилась. Не знаю, свидимся ли? Но пусть фортуна по-бабьи не обойдет тебя удачей. Вали. На хазу. Авось не навек прощаемся, - обнял Скоморох.

—  Под запретку не попадай. Коли слиняешь, черкни. Ну­жен грев станет - пришлю, - подошел Цыбуля вплотную.

—   Не хворай. Канайся здоровеньким! - пожелал Угорь с порога.

В блестках инея тихая, настороженная тайга смотрела на фартовых, уходивших в село.

Костя, пройдя немного, остановился, оглянулся на зимо­вье. Вздохнул, вспомнив свое, и пошел быстрее, торопясь от прошлого: темного, жуткого.

Каждый человек старается скорее попасть из ночи в утро. Тьма отпугивает все живое. Но не фартовых. Они не любят день. Утренний рассвет не всегда радостен. А ночь скрывает следы и прошлое. Вот только паЛять... Она и ночью разрывает тьму. Она высветит во сне самые затаенные и скрытые от всех уголки души. Она мучает, лишает сна и покоя. Она заставляет выжить иль умереть. Она никого не щадит. От нее не уйдешь, не убе­жишь, ее не заглушишь.

Костя спешил за Тимкой, не желая отставать. Тот изредка оглядывался, сдерживая шаг. Ждал.

А Коту неловко. Ведь вот и он когда-то, вместе с другими фартовыми, выгонял Тимофея из барака, выводил из закона, трамбовал. А в тайге и на рыбалке десятки раз без него мог попасть в беду.