Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Степа встряхнул кудрями, как будто для того, чтобы отогнать невеселые думы, и пошел скорее. Всего одну улочку миновать, а там, за углом, и его изба. Вот он близко, вот повернул за угол и вдруг… остановился как вкопанный. Что случилось? Отчего у их избы такая куча народа? И Кузьминишна, и Федосья, и Алена хромоногая, и молодые бабенки, соседки все слетелись, как хищные птицы на добычу, кричат на перерыв, машут руками и показывают пальцем в ворота.
В два прыжка очутился Степа у ворот, заглянул туда и понял, в чем дело: сарай настежь; на снегу, рядом, — Буренушка. Последняя корова… околела. У него сердце упало. Как это случилось? Когда? Отчего мать сегодня утром ему ничего не сказала? И как теперь жить без молока? И чем кормить Федю, маленького больного братишку? Вопросы толпились у него в голове, а сам он глядел на Буренушку и чуть не плакал.
Жаль Буренушки! Вот четыре года как она живет с ними; маленькой телочкой принес ее отец в дом, и с тех пор сама мать ходит за ней и поит, и кормит…
А что мать? Небось плачет, убивается!
Тихо, робко, как виноватый, поднялся Степа на крыльцо и отворил двери в избу.
Арина сидела на лавке, напротив самой двери, и качала ногой люльку, в которой стонал и метался маленький больной Федя. Она не плакала, только брови ее были сжаты и нога шибче обыкновенного подбрасывала люльку.
Степа поглядел в лицо матери, ничего не сказал и сел рядом.
Прошло несколько минут, а мать все — ни слова. Отчего она молчит? Отчего не плачет? — думал Степа. Ему вдруг захотелось услыхать голос.
— Мамка, я бы печь растопил, — сказал он робко и искоса глянул в лицо матери.
— Пироги печь, что ли, вздумал? — спросила с насмешкой Арина и подняла голову.
Степа замолчал.
Какие пироги! Разве он маленький, разве не понимает, что не до пирогов им теперь, не до праздника! Лишь бы матку разговорить, лишь бы хмуриться перестала.
— Я, мамка, в лес съезжу, — попробовал он снова.
— Ступай себе, — буркнула Арина, встала и наклонилась над люлькой так, что Степе не стало видно ее лица.
Он тоже встал.
— Я пойду запрягу Савраску… дровец что-то мало… Запасти надо, — и он глядел на широкую спину матери и ждал слова, но так и не дождался.
А обыкновенно она очень беспокоится, когда он один ездит в лес, сама кутает его, снаряжает.
Но, видно, сегодня другое на сердце. Степа вышел за дверь, постоял на крыльце, медленно сошел по ступеням, медленно вывел Савраску, впряг дровни и обернулся. Никого!
Он подобрал вожжи и хотел уже тронуться в путь, как вдруг дверь в сени отворилась и на пороге показалась мать.
— В дорогу собрался? — сказала она своим прежним, ласковым голосом и подошла к сыну. — Ну, с Богом, желанный! Да вот, когда закусить захочешь… — она сунула ему в карман краюшку черного хлеба, потом бережно запахнула на нем старый, изношенный зипунишко, сняла с головы платок, окутала ему шею и грудь. — С Богом!
К Степе разом вернулась старая прыть. Он сдвинул набекрень шапку, вскочил с размаху на дровни и лихо покатил по деревне.
— Лови его! Держи, держи! — кричали ребятишки и припустились вдогоню, но Савраска бежала бодрой рысцой, и скоро деревня и ребятишки — все осталось позади.
Стало темнеть, когда Степа с маленьким возом сучьев и полешек выбирался из лесу. Он только хотел повернуть на большую дорогу, как в нескольких шагах от него показалась лихая, красивая тройка.
— Стой! Берегись! — гаркнул кучер, и тройка пронеслась мимо.
Степу с головы до ног обдало снежной пылью; в глазах у него мелькнула шапка и борода кучера, лицо молодой женщины, рядом детское улыбающееся личико, и затем все скрылось. Степа не успел даже снять шапки. А ведь он узнал барыню и маленькую барышню, да и те, кажется, его признали и ему улыбнулись.
Да и как не узнать? Прежде, бывало, каждое воскресенье, каждый праздник бегал он в усадьбу играть с барчатами. Только обедня отойдет, он и поесть как следует не успеет — уж торопится на барский двор. Прибежит, смотрит, а там уже со всех окрестных деревень куча ребятишек собралась, стоят и толкуют о том, в какую игру играть.
«В палочку-украдочку», «в прятки», «в охоту» кричат ребята, кто во что горазд. И пойдет потеха! Убегаются, умучаются, а любо!
Зато как скучно было, когда мать вдруг запретила ходить в усадьбу.
Умер отец — пришла нужда, не стало и новой воскресной рубашки. Степа и в старенькой рад бежать, да мать хмурит брови:
— Бедность свою что ли на людях показывать! Милостыню просить! Не ходи, не надо.
Трудно было Степе сначала. Теперь — ничего, привык. Да и двенадцатый год пошел. Статочное ли дело играть в «палочку-украдочку»?
Степа выбрался на большую дорогу и шел рядом с возом, понуря голову.
Вот и Буренушки не стало, и матка все хмурится! Не до игры и ему самому…
Он загляделся на дорогу, и вдруг: «динь» — звякнуло что-то под копытом у лошади.
— Подкова! — сказал громко Степа и нагнулся поднять блестящую вещицу. Поднял и обомлел: в руках у него не подкова, а большой красивый кошелек, весь будто выплетенный из серебряной проволоки.
Это что же такое? Он попробовал подвинуть колечки, которые с обеих сторон стягивали кошелек, и не мог: руки дрожат, пальцы точно деревянные, не слушаются.
Но вот, наконец, одно колечко сдвинулось, Степа заглянул в кошелек, там блестело много новеньких, хорошеньких серебряных монеток. Он высыпал их на руку и начал считать.
— Раз, два, три… — он досчитал до десяти, сбился и принялся снова. — Двадцать! — сказал наконец. Снял шапку и отер лоб. Непривычная работа считать деньги! И еще так много денег!
Он положил серебро опять в кошелек, задвинул колечко и заглянул в другую половину. Там лежала белая бумажка и гладкое золотое кольцо.
— Тоже деньги, но сколько? — и вдруг он вспомнил мать. Она знает, она скажет! И о чем он только думает? Скорее, скорее к ней! Как она будет рада! Перестанет хмуриться… купит корову… свечку… заживут по-старому…
Степа сунул кошелек в карман, присел сзади на дровни и во всю прыть погнал Савраску домой.
Вот
