Гордая птичка Воробышек - Янина Логвин

– Уже все хорошо. Для тебя все закончилось, ты поняла?

– Да.

– Вот и умница! А сейчас тебе лучше уйти. Сможешь добраться до общежития? – Люков скользит рукой в карман, поднимает мою ладонь и вкладывает в нее бумажную купюру, зажимая в кулаке. – Держи…

– Не надо…

– Надо! Поймай такси – здесь на набережной их много, мне будет спокойнее. Ну? Сделаешь, как я говорю? Я приду к тебе позже.

Нет, не придешь. Но я киваю:

– Хорошо. – Делаю дрожащий шаг к двери и вдруг оборачиваюсь. – А как же ты? – Заставляю себя силой воли взглянуть под ноги, туда, где у стены начинает ворочаться Игорь, приходя в себя, в попытках подняться цепляясь рукой за стену. – Он… – сглатываю ком в горле. – Он…

Он не простит! – хочу я сказать, но только встречаюсь с полными ярости стальными глазами, как тут же вновь цепенею на месте.

– Знаю. Не думай, Воробышек. Разберемся.

– С-сука! – сцеживает мой кошмар разбитыми губами. – … падла, зубы выбил! – Стоя на коленях, сплевывает на пол кровавые сгустки. – Кто ты, чертов хер? – поднимает татуированную голову, зло утирая рот. – Женька! – тянет ко мне руку, и, не дотянувшись, с силой ударяет кулаком о распахнутую дверь, заставляя меня содрогнуться всем телом. – Я же тебя люблю, дура! Я прощу, слышишь!.. Ты! – оглядывается на Люкова. – Только попробуй ее выпустить, и я тебя убью, ёбарь, клянусь…

Я по-прежнему не могу сойти с места, и Илья становится между нами. Возвышаясь над Игорем, говорит холодно привычно-бесцветным голосом:

– Девчонка уйдет. А мы с тобой поговорим, Грег. Разберемся между собой, чья птичка. Тем более, что Грег Ящерица, помнится, давно искал со мной встречи, так чем не повод? Здесь не бойцовский круг, но, так и быть, я удостою тебя особой чести попытать счастья набить мне морду. Вставай! Или мне самому поднять тебя?.. – И совсем другим – тихим, но твердым: – Уходи, Женя. Сейчас же!

– Люк?! – изумленно выдыхает мой кошмар, и это последнее, что я слышу, выбегая из квартиры в слепой вечер.

Алим сидит по левую сторону от Шамана и зорко следит за людьми Байгали, занявшими весь периметр пышно убранной гостиной комнаты дома хозяина. Еще два охранника Айдара стоят за его спиной, остальные четверо разделились, замерев у окон и входа. По обычаю гостеприимства в доме все без оружия. Да оно и не надо. Оружие здесь – я и Алим, но с некоторого времени между нами больше нет спора.

Упругая виноградина лениво перекатывается в тонких пальцах Матвея, он улыбается в бороду, оглаживает живот и, не сводя с Шамана хитрых глаз, отправляет ягоду себе в рот. Довольно качает головой, хлопнув ладонью по столу, тем самым показывая, что трапеза окончена:

– Ну, спасибо, Айдар! Спасибо, уважил старика! Богатый дастархан накрыл, не поскупился. За то воздаст же Аллах тебе и дому твоему добром! Ну да гостя за щедрый стол ноги сами ведут. Дом, где не потчуют вкусной едой, не то, что человек – собака избегает.

Шаман вслед за Матвеем отставляет пиалу с чаем и утирает рот куском пшеничной лепешки.

– Верно, Байгали, – говорит радушно. – Гостю в моей скромной казахской юрте всегда рады, а уж такому, как ты, – и подавно. Вот только какой же ты старик, Байгали? Ведь моложе меня лет на десять, поди?

– А кто его знает? – разводит руками Матвей. – Забыл я. Как жизнь к земле пригнула, луг да пашню дала, так и тружусь, спину не разгибаючи. Молод ли, стар… Иной и до старости глупой овцой живет, что от стада отбилась да пастуха не слушает. А надо слушать, Айдар, надо, волки вокруг. Задерут еще, кто тогда о ягнятках подумает? Пропадут ведь. А черной козе чужой приплод ни к чему. В тягость он ей.

– Так луг-то большой, Байгали, степь широкая – пасись не хочу, места всем хватит. А на волков завсегда собак натравить можно, даром, что ли, кормлены?

– Ой, не скажи, Айдар. Даром – не даром, а против матерого волка пес – что щенок молочный. Иной-то волк и в овечью шкуру влезть изловчится. Глаза отведет, вспорет овце брюхо, а потом уповай на псов да пастуха зови, все одно поздно уж.

– Так что овце делать-то, чтобы на зубы матерому не попасть?

– Пастуха слушать! Отары держаться да шерстью обрастать. А по весне той шерстью пастуху за уход, за кров платить. С овцы не станется, обрастет еще, места богатые у нас. Хорошую овцу хозяин пуще глаза стережет, а паршивую… А паршивая овца и на шужук[1] не сгодится. Ладно, Айдар, засиделись мы в гостях у тебя, пора и честь знать!

Матвей встает с курпачи[2], а следом за ним и я. Алим схватывается на ноги вместе с Шаманом, в почтении склоняет перед Байгали голову, зыркает сердито исподлобья, ожидая ответного поклона от меня, но я зарекся Шаману кланяться, а потому просто стою, держа взгляд и закрывая старика собой.

– Вот! Названный сын мой! – неожиданно громко произносит Матвей, давая отмашку охране, и гордо обнимает меня за плечи. – Хороший джигит, благодарный. Люблю его, тянется к мальчишке душа старика. Как думаешь, Айдар, достойным преемником мне станет? Знаешь ведь, дочка у меня подросла – не дал Аллах сына, отдам за него, и дело с концом!

Шаман бледнеет, но выдержки ему не занимать, и он радостно расцветает в бороде улыбкой.

– Хороший выбор, Байгали! – приблизившись к Матвею, хлопает мужчину по плечу. – Достойный мудрого бая. Решишь пригласить на свадьбу – щедро одарю молодых!

– А и правда, сынок, женился бы на моей Анаргуль? – Матвей щурит хитрый глаз и клонит в вопросе голову, когда мы возвращаемся в машине в его загородный дом, сопровождаемые кортежем охраны. – Хорошая она у меня девочка, славная. Шестнадцать годков через месяц стукнет.

– Не молодая ли для замужества, Байгали?

– Так в самый смак, сынок! – смеется Матвей. – Пока покумекаем, пока суд да дело, уж и созреет ягодка! Видел, какая она у меня красавица? Вся в мать удалась: черноглазая, чернокосая, как Зарина. А шалунья какая, – с такой не соскучишься. Да и здоровьем Аллах не обидел. Может, подумаешь, а, Илья? Единственная дочь, а я человек богатый… Да и глаз у Гульки на тебя горит, я ж не слепой.

Я долго вглядываюсь в пролетающий за окном «мерседеса» вечерний городской пейзаж Астаны, вспоминая остановившуюся у подъезда дома птичку. Свежую, с легким румянцем на щеках и мягкой улыбкой. Со встрепанными ветром волосами, в которые так хочется уткнуться лицом, обхватившую руками плечи, которые так хочется обнять, замершую в легких туфельках на снегу.

«Конечно, Илья. Я приеду к тебе… Если хочешь…»

Черт! Как же долго длится день!

– Твое предложение – большая честь для меня, Матвей. Рад бы я с тобой породниться, хороший ты бай, да у меня, вроде как, – слова сами слетают с языка, – невеста есть.

– Ай, шайтан! – стучит Байгали кулаком по спинке сиденья водителя и рассыпается в проклятиях. – И когда только успел?.. – качает головой. – Так мы ее тоже за хорошего джигита отдадим, сынок! – лукаво улыбается в бороду, найдясь с ответом. – Да хоть за Алима, если бойцов любит! Еще и с Айдара калым богатый стрясем! А мою Анаргуль за тебя просватаем. Подумаешь, невеста…

– Не шути так, Байгали, – шепотом говорю я, выдержав долгий пронзающий душу взгляд друга. – Не шути, иначе мы с тобой больше не встретимся.

Матвей и не думает, он вдруг становится очень серьезен, прогнав из глаз лукавство.

– Красивая? – только и спрашивает, тяжело откинувшись на сиденье.

Я раздумываю, но все же достаю из внутреннего кармана куртки фотографию птички и протягиваю мужчине, чувствуя непривычную ревность от того, что мужской взгляд в любопытстве скользит по девичьему стану.

– Красивая, – грустно выдыхает Матвей. – И нежная, как цветок миндаля. Я назову ее Гулбахрам – весенний цветок. Или Кунсулу – солнечная. Привезешь познакомить к названому отцу?

– Не знаю, – я отбираю снимок и прячу в карман. – Все же ты старый волчара, Матвей, – не могу сдержать улыбки, глядя в сердитое, еще не старое, но уже испещренное множеством морщин озадаченное лицо. – Напугаешь Кунсулу клыками, объясняй потом девчонке, что ты ей рад…

На прощание Байгали долго потчует меня отцовскими наставлениями, ведет в свой кабинет и достает из сейфа шкатулку, доверху наполненную драгоценностями. Щедрым жестом рассыпает золотые изделия передо мной на столе.

– Вот, для Анаргуль берег, гляди, от чего отказываешься! – сверкает черным глазом, как агатом. – Но и для гостя дорогого не пожалею. Я ведь не для красного словца, Илья, сыном-то тебя при Шамане назвал – виды на тебя дельные имею, сам видишь, какая отара у меня жадная да непослушная, такую в порядке держать надо, а про тебя уважаемые баи наслышаны. Не посмеет Шаман против воли моей идти, не чета тебе его сыновья. Выбирай для Кунсулу свадебный подарок! Скажешь, отец названый подарил!

– Не возьму, Матвей, – улыбаюсь я, глядя в лицо мужчине, удивляясь про себя несвойственной Байгали щедрости. – Хороший ты человек, не стоишь пустых обещаний. И обидеть тебя не хочу.