Страницы моей жизни - Моисей Кроль

Невольно мы все после его ухода рассмеялись, так странно звучало его пожелание, но мы чувствовали, что его слова ему были продиктованы очень благородным побуждением: он хотел меня ободрить и пробудить во мне веру в себя самого. И это была не его вина, что я, несмотря на долгие годы ссылки в Сибири, все же себя чувствовал «человеком» [13] . Праздничное настроение у нас длилось несколько дней, а затем наша жизнь вошла в свои обычные берега. Я стал внимательно присматриваться к окружающим меня людям и их взаимным отношениям. Житомир всегда был заброшенным провинциальным городом и некоторые черты его отсталости бросались в глаза. Этот свой характер он сохранил, и я в нем почти никаких перемен не нашел. Очень тяжелое впечатление на меня производили настроения и внешний вид житомирских евреев.

Такой массы бедных и забитых людей я среди них раньше не встречал – может быть, оттого, что я раньше к ним так пристально не присматривался. Даже у зажиточных евреев был чрезвычайно подавленный вид. Человеконенавистническая антисемитская политика Александра III наложила свою мрачную печать на всю еврейскую жизнь в России. И боль, и муки, которые причиняли евреям антисемитские явления, можно было прочесть на их лицах.

Вообще я заметил, что мой подход к людям и событиям сильно изменился за время, проведенное мною в тюрьме и ссылке. В мои юные годы, когда я был гимназистом старших классов и студентом, я расценивал людей и факты преимущественно с той точки зрения, в какой степени они полезны или вредны для революционного движения, а потому я бывал довольно-таки суров к людям, не разделявшим моих взглядов, независимо от мотивов их несогласия со мною.

Многим обыкновенным явлениям, весьма важным и серьезным, я не уделял должного внимания, если они не имели непосредственного отношения к той освободительной борьбе, к которой я примкнул. Но по возвращении из Сибири я уже смотрел на повседневную жизнь совсем иными глазами: я старался расценивать обыденные житейские явления с возможной объективностью.

Само собою разумеется, что в мои тридцать три года я не мог не быть иным, чем в восемнадцать лет или даже в двадцать два года. Но не в разнице в возрасте лежала главная причина той перемены, которая во мне произошла. Она явилась результатом многолетней, иной раз довольно-таки мучительной внутренней работы. Но лучше всего научили меня понимать реальную жизнь во всех ее сложных проявлениях мои странствования по бурятским улусам. Наблюдая жизненный уклад бурят, кочевников и охотников, я не только понял, но чувствовал, что, если каждому человеку и каждому человеческому обществу присуще стремление к лучшей жизни, к некоему идеалу, то они – человеческая личность и человеческий коллектив – должны вместе с тем иметь для каждого настоящего дня определенную культурную и моральную базу, которая в них поддерживала бы энергию и мужество в их тяжелой борьбе за существование.

Это значит, что каждое сегодня, при всех его недостатках и теневых сторонах, должно в себе содержать нечто ценное и привлекательное для людей, будь это горячая вера в Бога, любовь к семье и роду, уважение окружающих за приносимые в их интересах тяжелые жертвы – физические или нравственные и т. д. Не будь у людей этих внутренних стимулов, их существование было бы немыслимо.

И точно так же, как я старался проникнуть в смысл бурятской жизни, чтобы понять, из какого источника эти простые люди черпают силу и энергию для своей неустанной борьбы за существование, так я по прибытии в Житомир стал искать у моих братьев-евреев ту святую святых, которая давала им силы переносить всю боль и все муки их нестерпимой жизни под гнетом непристойных и жесточайших преследований. И эти поиски я продолжаю до сих пор. Много моральных сокровищ я разыскал в их душах с тех пор, хотя эти сокровища нередко находились под грудами шлака. Но порой мне кажется, что самые ценные из этих сокровищ до сих пор еще скрыты от меня…

Меня сильно интересовал вопрос, чем живы юные еврейские поколения, выросшие в проклятой черте оседлости за годы моего отсутствия? Что их вдохновляет, на что они надеются, о чем мечтают? Я имел довольно широкое поле для наблюдений – множество племянников и племянниц, их товарищей и подруг. Часть из них учились в старших классах гимназии, другие уже посещали университет. Одни учились с большим прилежанием, другие менее прилежно, но все по горло были заняты личными делами. Политическое положение в России как актуальная проблема их нисколько не интересовало. Я сказал бы, что им было совершенно чуждо то «святое беспокойство», которое составляло характерную особенность прогрессивной учащейся молодежи и интеллигенции 60-х, 70-х и начала 80-х годов.

Окружавшая меня молодежь ко мне относилась прекрасно; она даже слишком меня идеализировала, но мои юношеские искания, мое участие в русском освободительном движении были для них чем-то вроде очень занимательной, даже захватывающей страницей истории. Среди этих молодых людей и девушек были лица с большими способностями и даже с талантами, но их внутренний мир, их аспирации носили ярко выраженный индивидуалистический характер. Так, в Житомире я застал двух братьев моего большого друга Льва Штернберга, о котором я писал довольно подробно в предыдущих главах. Это были очень одаренные молодые люди, только что окончившие медицинский факультет в Киевском университете. Они восхищались и гордились своим старшим братом, отбывавшим еще ссылку на острове Сахалине. Они были даже радикально настроены и глубоко возмущались правительственным террором и жестокими гонениями на евреев, но вступать в борьбу с произволом у них не было потребности. Их юношеская энергия и душевный пафос нашли иной выход. Они были страстными театралами и вообще увлекались искусством – поэзией, музыкой. Будучи еще студентами, они издавали еженедельный журнал, посвященный литературе и искусству. При нормальных условиях такого рода их деятельность была бы явлением естественным и достойным всяких похвал, но при том положении, в котором находилась Россия в 90-х годах прошлого века, увлечение молодежи вопросами искусства было показателем того, в какой степени реакционная политика Александра III парализовала духовную энергию русского общества и какие страшные удары она нанесла революционному движению.

Первые недели после моего возвращения в Житомир я почти все свое время проводил со своими родителями и родственниками. Мне пришлось подолгу им рассказывать, как прошли мои тюремные годы и как я жил в Сибири. Вопросам не было конца.

С своей стороны, и я живо интересовался тем, как прожили мои старики эти долгие годы, как устроились мои сестры, чем занимались мои братья – как им всем жилось. Конечно, перемен было много. Узнал, что материальное положение моих родителей было довольно-таки тяжелое. Отец мой был очень опытным подрядчиком, и все же подряды – преимущественно казенные – его разорили. И если бы не скромные доходы с дома, которым отец в свое время обзавелся, положение его было бы критическим.