Страницы моей жизни - Моисей Кроль

Все программы прежних революционных партий были отвергнуты, как утопические, мелкобуржуазные и даже невежественные.

Можно себе представить, какое волнение и возмущение вызывали среди старых политических ссыльных такие марксисты, когда они попадали в Сибирь, даже в качестве ссыльных, и какие горячие споры велись между первыми и последними.

Доходило не раз до эксцессов со стороны молодых марксистов. Помню, какое тяжелое впечатление произвел среди старых ссыльных такой эпизод.

Пришла только что прибывшая в Сибирь молодая марксистка в гости к старой ссыльной. Та ее приняла с традиционным товарищеским радушием. Беседуют дружески. Новоприбывшая увидела на столе фотографию молодой женщины и с интересом спросила хозяйку:

– Кто это?

– Как? – сказала старая ссыльная. – Вы не знаете, кто это? Ведь это Перовская!

– Перовская! – воскликнула гостья. – Тоже социалистка!

Это было сказано с таким презрением, что хозяйка попросила гостью немедленно удалиться.

В Иркутске в мое время тоже жили несколько ссыльных марксистов, и они тоже приходили на собрания, которые устраивались у Попова и Лянды. И происходившие обыкновенно на этих собраниях дебаты глубоко врезались в мою память.

Среди молодых марксистов тогда выделялся Леонид Красин, будущий известный большевик и нарком внешней торговли. Красивый собою, с весьма приятным голосом, он также обладал недюжинным ораторским талантом, и во время горячих споров марксистов с народовольцами он играл первую скрипку. Его аргументация была трафаретной аргументацией всех тогдашних марксистов, но меня поражала его манера говорить. Спокойно отчеканивая каждое слово, он перед нами развивал свою теорию, и в его тоне звучала такая уверенность в своей правоте, точно он постиг истину до самых ее глубин. Все было ясно, как день, и просто, как дважды два четыре.

«Капитализм будет неуклонно развиваться и в процессе своего развития он объединит и организует рабочих. Постепенно рабочий класс станет сильнее и сознательнее, пока не настанет решительный час: экспроприаторы будут экспроприированы и социализм расцветет во всей своей неописуемой красоте».

По Красину выходило, что в сущности не из-за чего волноваться и тревожиться – все придет в свое время.

Его спокойное лицо и спокойный голос точно говорили: «Не тревожьтесь и не сомневайтесь, пролетариат уже свое дело сделает как следует, он не подведет, это будет не интеллигентская затея». И товарищи Красина смотрели на него с гордостью, а в глазах старых народовольцев я читал глубокую грусть и затаенную тревогу.

А меня мучили вопросы: а что будет с человеком, сколько горя и мук еще познает человечество прежде, чем социализм станет действительностью?

Должен сказать, что по общему правилу все эти дискуссии не давали никаких результатов. Каждая сторона оставалась на своей «позиции» с той, однако, разницей, что марксисты покидали эти собрания весьма довольные собой, в то время как народовольцы расходились по домам взволнованные, с глубокой раной в душе, что молодое поколение сошло с пути, проложенного великой «Народной волей».

Глава 20. Я снова дома.

Пришло время проститься с Иркутском. Срок моей ссылки кончился, и в этот момент я особенно сильно почувствовал, как близка и дорога мне стала Сибирь. В этом слове для меня сочеталась масса впечатлений и переживаний, которыми обогатилась моя жизнь. Широкие сибирские просторы, дремучие леса, безбрежные степи, могучие реки, громады гор, тихие долины и тесные ущелья, куда редко заглядывало солнце; разные первобытные племена, которые на протяжении тысячелетий ценой тяжелых жертв и неимоверных усилий выработали свой особый уклад жизни, где примитивные знания и примитивная техника помогали им в их повседневной борьбе за существование; городское население, которое с редкой настойчивостью и энергией все же сумело создать для себя довольно высокий уровень жизни, и сибирские хлеборобы, которые в поте лица со своей неукротимой любовью к труду и земле выстроили тысячи и тысячи деревень и превратили огромные площади нетронутой до них земли в цветущие нивы. Все это оставило в моей душе и моем сердце глубокие следы. Наконец, эта же Сибирь и мне самому дала возможность использовать мои духовные и интеллектуальные силы на научном поприще.

А сколько прекрасных людей, сколько героев духа узнал я в этой стране изгнания! Да, Сибирь мне дала так много, что я мог ей отплатить за это только глубокой благодарностью и любовью.

И я должен сознаться, что бывали моменты, когда я с грустью думал о предстоявшем мне отъезде. Но это были только моменты. Вообще же все мои мысли были обращены к будущему.

Что меня ждет впереди, я, конечно, не имел ни малейшего представления, но во мне жило определенное чувство, что в России для меня начнется новая жизнь и что я там возобновлю борьбу за свой идеал, которому я остался так же верен и предан, как до своей ссылки.

Настал день моего отъезда. Восточно-Сибирский отдел Географического общества мне выдал удостоверение, что я состою его членом. Кроме того, отдел послал в Петербург, в центральное Географическое общество извещение, что я возвращаюсь в Россию с тем, чтобы и там продолжать свои научные занятия, а потому он просил председателя петербургского комитета Географического общества оказывать мне всемерное содействие.

Иркутское полицейское управление поднесло мне в день моего отъезда довольно горькую пилюлю: оно мне объявило под расписку, что мне воспрещен въезд не только в столицы и университетские города, но и во все местности, находящиеся на положении «усиленной охраны», а так как добрая половина тогдашней Европейской России находилась на таком положении, то это означало, что почти все культурные центры были для меня закрыты. К счастью, на Житомир, где жили мои родители, усиленная охрана не распространялась, и я мог беспрепятственно вернуться домой.

В 1895 году мне надо было проделать в самый разгар зимы расстояние в тысячу семьсот верст на лошадях. И мне кажется не безынтересным остановиться несколько подробнее на том, как сибиряки путешествовали в зимнее время в Европейскую Россию и обратно. Для этого стоит только описать, как я проделал этот путь.

К дому, в котором я жил, подъехала тройка крепких лошадей, запряженных в широкую и глубокую крытую кошеву. Внутри кошевы было настлано много сена, чтобы было мягко сидеть и лежать, а также чтобы не дуло снаружи. Поверх сена было положено одеяло; впереди, под сидением ямщика, было много свободного места для чемоданов и корзин. Большие сундуки привязывались позади саней. Нас было двое пассажиров, и в головах у нас было положено несколько подушек, так что мы могли с одинаковым удобством и сидеть и лежать. Опыт показал, что в лежачем положении можно лучше укрыться и легче переносить холод. Но важнее всего было теплее одеться. Я, например, поверх теплого костюма носил баранью шубу, а поверх шубы еще козью «даху». Когда же мы сели в кошеву, ямщик нас укрыл еще огромной полостью, подбитой мехом.