Дороги и судьбы - Наталия Ильина

Она сказала, что именно перепутал, но, к сожалению, это я забыла.

Жалею и о том, что не записала вовремя ее великолепную гневную речь, посвященную роману "Анна Каренина". Она утверждала, что Толстой в романе этом сказал: женщина, изменившая мужу пусть по самой страстной любви, становится женщиной потерянной... Она утверждала, что Толстой, в начале романа влюбленный в Анну, в конце романа ненавидит ее и всячески унижает. И доказывала это цитатами. Но невозможно своими словами передать ее речь... Надо было слушать ее самое, видеть ее гневное лицо. А гневалась она потому, что ненавидела всякую домостроевщину. Не раз я слышала от нее слова: "Я всегда за развод".

Ноябрь, 1960 год. Сидим в маленькой комнате у Ардовых. Анна Андреевна вспоминала прошлое в связи с тем, что в апреле будущего года исполнится пятьдесят лет с тех пор, как стихи ее впервые появились в журнале "Аполлон" и очень быстро был отклик в газете "Новое время" - пародия Буренина...

Я спросила, какие именно стихи были тогда опубликованы.

- Смрадный "Сероглазый король" и еще что-то... Не помню уж что...

Ее раздражал успех, выпавший на долю "Сероглазого короля". Об этих стихах она говорила тоном оправдания: "Мне же было тогда двадцать лет, и это была попытка баллады". {350}

Ее очень сердило, что А. Вертинский пел эти стихи и использовал для своих песенок еще некоторые тексты ее стихов, переделывая, перекраивая их... "Это не в добрых нравах литературы!" - сурово говорила Ахматова. Эту фразу, кстати, я от нее нередко слышала и по другим поводам...

Я спросила: как относился Гумилев к ее стихам?

- Сначала плохо. Но я и писала плохо, беспомощно, дилетантски, а он этого не прощал. Но потом, вскоре после того, как мы поженились, он уехал на полгода в Абиссинию. В его отсутствие я писала. Все эти стихи: "...сжала руки...", "...и перчатку с одной руки на другую...". Вернулся. "Писала что-нибудь?" Я ответила одним словом: "Писала". А меня уже расхвалили, и была уже башня Вячеслава Иванова. "Прочти". Я прочитала. Он сказал: "Нужно книжку делать. Ты поэт". С тех пор он очень внимательно относился к тому, что я пишу. Иначе он не позвал бы меня с собой в акмеизм. Надо было знать этого человека! Для него никакой роли семейные отношения в таких вопросах не играли.

- А почему он уехал через полгода после женитьбы?

- Страсть была к путешествиям. И я обещала, что никогда не помешаю ему ехать, куда он захочет. Еще до того, как мы поженились, обещала. Заговорили об одном нашем друге, которого жена не пускала на охоту. Николай Степанович спросил: "А ты бы меня пускала?" - "Куда хочешь, когда хочешь!" И вот я была у матери, а он прислал за мной. Передал, что едет, хочет проститься. Я приехала. Он укладывался. Были седла куплены.

Позже в тот же ноябрьский вечер младший сын Ардовых Борис, ученик театральной студии, рассказал вот что... Накануне в студии был какой-то торжественный вечер, и для студийцев играла знаменитая пожилая актриса. Боря Ардов на вечере не был, и товарищи упрекнули его: "Что ж ты не пришел? Неудобно! Старуха так старалась!"

И Анна Андреевна - мне:

"Не дай вам Бог до этого дожить!"

...Я вполне освоилась в ее обществе, свободно молчала, свободно говорила все, что приходило в голову. Последним, быть может, несколько злоупотребляла. Бывало, что Анна Андреевна произносила шутливо-жалобно: "Почему я, такая нежная, должна это слушать?" (Она пародировала Бальмонта, который когда-то сказал что-{351}то в этом роде...) В наступившей простоте отношений я временами забывала, кто рядом со мной! Ее драгоценное общество неизменно доставляло мне радость, но одновременно я жалела ее - и потому, что она стала глохнуть, и потому, что ей было трудно ходить. Это отношение, однако, надо было тщательно скрывать: "Я не любила с давних дней, чтобы меня жалели..." Если, забывшись, я говорила: "Итак, мэм, я вас привезу..." или: "Я вас отвезу..." - меня строго поправляли: "Вы, видимо, хотели сказать, что мы вместе поедем?"

Весной 1961 года в Гослитиздате вышел сборник: "Анна Ахматова. Стихотворения (1909-1960)". Небольшая, изящная книжка с послесловием А. Суркова, а вместо предисловия автобиография Ахматовой "Коротко о себе". На моем экземпляре надпись рукой Анны Андреевны: "Наталии Ильиной в хороший летний день, дружественно. Ахматова. 3 июня 1961 года".

В двадцатых числах этого же месяца мы с ней ездили в Переделкино: Ахматова везла свою книгу в подарок Чуковскому. Вечер был удивительный тихий, теплый, розовый. Сев на садовую скамью, Ахматова произнесла: "Здесь хорошо до преступности!"

Как они были прекрасны рядом - Ахматова и Чуковский! Она полная, седая, величественная в чесучовом просторном платье, и он в белом пиджаке, с белой на смуглом лбу прядью, длинный, худой, слегка и почтительно к ней наклонившийся... Я оставила их на скамье вдвоем, любовалась на них издали, прохаживаясь по участку. И странно мне было, что эти два человека, имена которых я знаю всю жизнь,- тут, рядом, и я благодарила судьбу, подарившую мне встречу с ними, и их доброе ко мне отношение... Никогда у меня не было фотоаппарата, снимать я не умела и не жалела об этом. А тут вдруг пожалела. Хотелось остановить мгновение, чтобы всегда, когда захочу, снова увидеть их двоих, сидящих рядом на скамейке. Они оба стары. Оба скоро уйдут...

Позже мы ужинали на веранде... Вслух вспоминали о том, как в начале пятидесятых годов Анна Андреевна была в гостях у Корнея Ивановича и сюда, на веранду, спасаясь от грянувшего ливня, забежал Фадеев. И Анна Андреевна обратилась к нему с просьбой о сыне. Вспоминая об этом, она сравнивала себя с толстовской Анной Михайловной Друбецкой с ее "исплаканным лицом". {352}

- Вы не были исплаканной! - возразил Корней Иванович.

- У меня для этого были все основания. Куда больше оснований, чем у Друбецкой!

Июнь 1962 года. Мы едем куда-то в машине, и происходит такой диалог:

- Мэм, вам нравится летать на самолете?

- Нет. В этом есть что-то преступное. Глядишь на землю, она маленькая-маленькая, нереальная. И легко можно подумать: а почему бы не бросить бомбу? Очень просто!

Затем мы говорили об одном писателе, чей роман кому-то не понравился и был подвергнут ожесточенным нападкам критики...

Анна Андреевна (повествовательным тоном): "...и тогда его знакомые с ним раззнакомились и стали чьими-то чужими знакомыми..."

В августе я была по делам в Ленинграде и навестила в Комарове Ахматову. В конце минувшего 1961 года Анна Андреевна лежала в ленинградской больнице - там-то ей вырезали наконец аппендикс. В тот день она читала мне написанные в больнице стихи: "Родная земля" ("В заветных ладанках не носим на груди, о ней стихи навзрыд не сочиняем, наш горький сон она не бередит, не кажется обетованным раем...").

После обеда на веранде Анна Андреевна удалилась к себе отдохнуть, но, едва закрыв за собою дверь (это была единственная комната с дверью), вновь ее открыла, вновь появилась на веранде и положила передо мною на стол папку с завязанными тесемками. Сказала своим медленным голосом, отчеканив каждое слово: "ЭТО НАДО ЧИТАТЬ". И вновь удалилась.

Я развязала тесемки, откинула обложку. Машинопись. На титульном листе имя автора: А. Рязанский. Ниже - заголовок произведения, заголовок чрезвычайно странный: "Щ-854". И вот - первая страница:

"В пять часов утра, как всегда, пробило подъем - молотком об рельс у штабного барака. Прерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго звонить".

Я читала медленно, к некоторым абзацам возвращалась, перечитывала их вновь, никогда ничего подобного {353} читать не приходилось, поражало и то, О ЧЕМ написано, и то, КАК написано...

И вот, отдохнув, Ахматова вышла на веранду, предложила пройтись, и мы отправились, и я все думала, что ей сказать по поводу прочитанного,говорить о ТАКОМ банальные слова, вроде "как интересно!", язык не поворачивался. Но Анна Андреевна не спрашивала меня ни о чем. Понимала, что я не могла успеть дочитать рукопись, понимала и то, что я растеряна и не могу найти слов. Ничего не спросила. И я, в свою очередь, не спросила, кто этот неведомый автор, и тем более не поинтересовалась, откуда у нее эта рукопись. Таких вопросов задавать у нас не принято.

Об этой повести мы говорили спустя три месяца, когда она под названием "Один день Ивана Денисовича" появилась в номере 11 "Нового мира" под настоящим именем автора: А. Солженицын.

Через какое-то время Анна Андреевна упомянула, что к ней заходил Солженицын. Я встрепенулась:

- Так вы видели его? Говорили с ним? Какой он?

Она ответила одним-единственным словом:

- Светоносец.

От нее же, тогда ли, позже ли, я услышала, что она сказала ему: "Вы многое вынесли. Вынесете ли вы славу?"

Среди читателей "Ивана Денисовича" находились такие, кто упрекал автора в "плохом языке". Не раздражения, которое я ощущала, с ними споря, заслуживали эти люди, а - жалости. Их годами воспитывали на казенно-выхолощенном языке советской печати, а также на литературе "соцреализма", этим обездоливая их, заставив утратить представление о возможностях русского языка, о его великом богатстве, о его многоцветье. Годы спустя я прочитаю в одной из статей Ю. Карякина восклицание: "И язык раскулачили!" - и подумаю, что слова эти точно выразили мои тогдашние мысли... Этими мыслями мне тогда пришло в голову поделиться с Анной Андреевной. Я собиралась произнести маленькую речь на тему о том, что тех, кто ругает Солженицына за "плохой язык", можно понять, а поняв, и простить, как говорят французы, но этой речи произнести мне не дали. Едва я упомянула о "плохом языке", как меня тут же гневно перебили: