Долгое дело - Станислав Родионов

— Так и живёте в одиночестве?

Александр Иванович глянул на пожухшие газоны чёрными усталыми глазами и начал ввинчивать шуруп:

— Одному меньше надо.

— Одному нельзя.

И промелькнуло, исчезая…

…Одному человеку нельзя — один ещё належишься на кладбище…

Рябинин вошёл в здание, миновал свой кабинет и направился к прокурору района.

Юрий Артемьевич, видимо, только что вернулся из буфета и стоял у окна, рассеянно пуская дым в открытую форточку. Он мимолётно улыбнулся:

— Приступили?

— Приступил.

— Настроение, вижу, бодрое.

— Как у тяжелобольного, чудом не умершего.

— Почему же чудом? Никто бы вам не дал умереть.

— Спасибо, Юрий Артемьевич, — сказал Рябинин слегка глохнувшим голосом, не уверенный, надо ли говорить спасибо за то, за что он сказал, — есть поступки, которые не умещаются в это слово.

Они сели: прокурор за стол, следователь к столу.

— Какие планы, Сергей Георгиевич?

— В понедельник сделаю опознание.

— Сегодня пятница?

— Сегодня пятница.

— А не сделать ли сегодня? Подключить милицию, привезти всех свидетелей, Калязину…

— Петельников просил до понедельника Калязину не беспокоить.

— А что?

— Есть там у него какой-то план.

— За сроки я волнуюсь. Мы же не знаем, что ещё выкинет Калязина…

— Она, вероятно, считает, что я арестован или уволен.

— А как соучастник?

— Нам только известно, что это мужчина и что он немолодой. И всё. Показания молочницы и моей жены крайне невразумительны.

— Опасаюсь я за сроки, — повторил прокурор.

— Юрий Артемьевич, до понедельника.

Беспалов уложил окурок в пепельницу и легонько потянулся одними плечами — деловой разговор закончен. Это межвременье, когда одно дело вроде бы ушло, а другое ещё не начато, позволило ему заговорить лениво и необязательно:

— Между прочим…

И промелькнуло, исчезая…

…Самые интересные мысли — сказанные между прочим…

— Между прочим, если вы найдёте смысл жизни, то жизнь для вас остановится.

— Почему?

— Потому что смысл жизни — это конечная истина. Мы к ней идём, но никогда не придём. Вы же знаете диалектику… Как нет конца вселенной, так и нет окончательной истины.

Рябинину захотелось дунуть на свою шляпу, лежавшую на портфеле, и сдуть белёсую осеннюю паутинку; сдуть с той шляпы, на которую вчера самолично усадил Лиду, а сегодня её обильно испачкали голуби. Но ему хотелось гордо и пренебрежительно дунуть — истина, какие пустяки.

— Я нашёл, в чём смысл жизни, — беззаботно сказал Рябинин и дунул на свою шляпу.

— Вот как? — Прокурор недоверчиво улыбнулся.

— Может быть, это громко сказано. Может, это известно всем и давно, потишал Рябинин вслед за испарившейся спесью.

Он рассказал про свою ночь в прокуратуре города, про свой сумасшедший разговор с аптекой, про свои мысли и про найденный смысл жизни, который не остановил его собственной жизни, а как-то осветил её странным и новым светом. Беспалов слушал, поглаживая многострадальный подбородок.

— Допустим, смысл жизни заключён в жизни для других. А как же труд?..

— Юрий Артемьевич, мой, если только он мой, смысл жизни всё заключает в себе и всё объясняет. Жить ради труда — что молиться камню. Заметьте, человек, живущий ради работы, может плохо работать, механически. Потому что его не греет мысль о тех, на кого он работает. Греет ведь не работа, а конечная цель.

— Ну а счастье как же?

— Счастье ведь не экономический уровень семьи или государства. Счастье зависит от характера человеческих отношений. Опять всё сходится на моём смысле жизни: когда живут друг для друга — тогда и счастье.

— Сергей Георгиевич, но вы свели смысл жизни к известной истине о любви человека к человеку…

— Возможно. Но допустите, что я не прав, и вы сразу придёте к эгоизму. Ради кого, если не ради людей?

— Смысл жизни — в любви к людям, а сами охотитесь за Калязиной. Не от любви же?

— От любви.

— К Калязиной?

— Нет, к потерпевшим.

Из дневника следователя.

Всё человеческое сводится к любви человеческой. Что бы человек ни делал, он всё делает для людей. Конечная цель всего — любовь к себе подобным. Кто этого не понял, тот не понял самого главного. Если человек выплавил тонны стали, намолотил центнеры пшеницы или выточил две нормы деталей, а вернувшись домой, нахамил соседу, нагрубил жене и обругал ребёнка, то зря он плавил сталь, молотил пшеницу и точил детали. Для кого?

Добровольная исповедь.

А любовь детей к родителям? Меня воротит, когда я слышу по радио такое письмо: «Я в вечном долгу перед своей мамой и помню о ней. Передайте для неё песню «Оренбургский платок…» А чего ж она, эта любвеобильная доченька, не поедет к своей мамане да не живёт с ней? За мужа держится? За городские квадратные метры?

Послушайте песни. Их тысячи — о любви мужчин и женщин. Песен о любви к матери — несколько. А о любви к отцу, по-моему, одна. И социолог не нужен.

А любовь к детям? Тут я ничего сказать не могу: у меня их, слава тебе, господи, не было. Как говорится, дети — цветы жизни, но пусть они цветут на чужих подоконниках. Когда я вижу мамашу в окружении детишек, мне хочется взять тазик и не поплакать в него от умиления, а треснуть им мамашу по голове. Кругом жизнь кипит, а она крольчихой заделалась. Я бы любила детей, не будь они так похожи на своих родителей.

Аделаида Сергеевна попутешествовала в такси, рассеянно прошлась пешком, вдавилась с толпой в Центральный универмаг, с толпой же выдавилась из другой двери и забрела в тихий, продуваемый сквозняками и хорошо обозримый переулок. Единственная телефонная будка её устраивала.

Она плотно закрыла дверь, опустила монетку, набрала номер и сделала странное движение губами, словно их помассировала. И когда трубка отозвалась гудком, Калязина успела сделать ещё одно странное движение нижней челюстью и горлом, как что-то проглотила.

— Да…

— Вера? — спросила Аделаида Сергеевна голосом, очень похожим на голос инспектора Петельникова.

— Я…

— Ну как ты?

— Нормально. А кто со мной говорит?

— Вот тебе раз…

— Что-то не могу узнать.

— Вадима Петельникова не узнаёшь?

— Извините, впервые слышу.

— Ну, гаси свет.

— Что вы сказали?

— Вера, пошутила и завязывай.

— Может быть, вы хотите познакомиться?

— В следующий раз, — пообещала Калязина, довольно улыбнувшись.

Каши маслом не испортишь. Она знала, что переложи масла — и каша испортится. И всё-таки не удержалась от ещё одной проверки Веры Акимовой. Кашу можно испортить маслом, но бережёного и бог бережёт. Теперь она верила своей ассистентке, как телефонному роботу времени. Теперь можно.

Калязина вновь стала бродить по улицам. Толкалась в магазинах, проехала остановочку на трамвае, в молодёжном баре выпила три рюмки кубинского рома, покурила в скверике, и когда первые признаки сумерек потемнили окна, она приблизилась к заброшенной телефонной будке, стоявшей в тёмной стенной выемке.

Аделаида Сергеевна достала двухкопеечную монетку и вздохнула. Работать шпионкой она бы не смогла — слишком осторожничает. И монетки кончились, последняя, а у шпиона всё при себе — от монеток до хорошего ликёра.

Она набрала номер и опять сделала те же странные движения губами, нижней челюстью и шеей.

— Да-да, — торопливо ответила трубка.

— Серафима Никитична? — спросила Калязина чистым юношеским голосом, выбранным ею, потому что он держался на одном тоне дольше других имитированных голосов.

— Да. — Теперь это «да» ушло в трубку тяжким камнем.

— Как поживает дача?

— Зачем вы бросили на веранду клубок в бензине? — закипела Ливенцова.

— А, ты уже побывала на даче?

— Конечно, побывала.

— Шерсть в бензине для того, чтобы у тебя не было сомнений в моих намерениях.

— В подлостях я никогда не сомневалась, — опять вскипела Ливенцова.

— Милочка, это не подлость, а способ зарабатывать деньги.

— А честных денег тебе не заработать или их мало? — злилась Серафима Никитична.

Говорить изменённым голосом Калязиной было трудновато, но она Ливенцову не обрывала, угадывая за её злостью уже принятое решение.

— Милочка, я беру у тебя деньги не потому, что у меня их мало, а потому, что у тебя их много.

— У меня трудовые.

— Не трудовые, а мужнины.

— Какое тебе дело, чьи они!

— Итак? — оборвала Калязина уже не юношеским, а мужским голосом.

— Что «итак»?

— Серафима Никитична, это мой последний звонок…

— Пятьсот рублей…

— Не на базаре.

— Ну шестьсот.