Проклятие визиря. Мария Кантемир - Зинаида Чиркова

Он схватил её вялые, безжизненные руки и принялся целовать их с такой нежностью и страстью, которые уже и сам не подозревал в себе...

   — Да что ж такое, — опомнился он, — человек больной лежит, и возле никого? Кто тут есть в доме? — громко закричал он.

И сразу словно тени выскользнули из тёмного угла — и старая нянька с клубком шерсти и спицами в руках, и старый слуга с чашкой отвара, и низенький седой камерарий, управитель дома и хозяйства.

Бросились в ноги, заголосили, умоляя о пощаде...

   — Где ж лекари, врачи, доктора? — грозно вопросил царь.

   — Здесь я, государь, — тихонько вылез из угла Поликала.

И тоже бросился на колени: узнал царя и схватился за сердце — убьёт, пригвоздит к полу. Но не проведал же он ничего про ребёнка, а эту тайну Поликала хранил в душе и даже под пытками не сознался бы...

   — Так что, что с ней? — нетерпеливо кричал Пётр.

   — А едва похоронили батюшку-государя Кантемира, так и слегла, не выдержала душа испытаний...

Так и не приходила в себя Мария во всё время посещения царя — не узнавала его, бредила, катала голову туда-сюда по подушке.

И он покинул дом, наказав и слугам, и лекарю следить за больной, распорядился вызвать и своих личных докторов.

А ещё наказал камерарию: буде выздоровеет, отправиться ей со всей своей семьёй в северную столицу, а уж там он позаботится о семье молдавского господаря...

Двор вернулся в Петербург, и Пётр занялся своими обычными делами: ездил в Адмиралтейство, где закладывались новые мощные корабли, разговаривал с голштинским послом об устройстве свадьбы старшей дочери Анны с голштинским принцем, наметил даже день помолвки, день обручения — 24 ноября сего года.

И лишь изредка удавалось ему уединиться в своей токарне, попилить на токарном станке новые фигуры — то шандалы для свечей, то паникадило из слоновой кости, кою доставляли ему из Индии, то новые фигуры для шахмат.

Однажды, войдя в токарню, увидел Пётр на полу большой пакет, запечатанный не так, как паковались придворные пакеты. Обошёл кругом пакета, знал, что может он содержать в себе немалую угрозу: может быть там и невидимый яд, а то и обкуренное ядовитыми парами письмо — были уже и такие покушения на его жизнь.

Срочно вызвал Петра Андреевича Толстого — Тайная канцелярия всегда стояла на страже жизни и здоровья государя и государства.

   — Погляди-ка, Пётр Андреевич, кто-то и сюда, ко мне в токарню, проник, — хмуро сказал он толстому и неповоротливому, но проворному в мыслях Толстому. — Не ведаю кто, а только кто-либо из придворных или из обслуги. Бери, вскрывай, читай.

Пётр Андреевич с опаской и тяжело нагнулся над пакетом.

Конверт толстый, из серой бумаги, но не припечатан сургучом, не перевязан шнуром, как делают обычно со всеми дворцовыми пакетами.

Толстой взял нож для разрезания бумаги со стола Петра, резко вскрыл пакет. Там оказались два свёрнутых толстых листа бумаги, тоже серой и неровной.

   — Читай, — коротко приказал царь.

И Пётр Андреевич начал читать, но с первых же строк стал спотыкаться и изумлённо поднимать седые брови.

   — Чти чётко, — мрачно приказал Пётр.

Едва-едва доковылял Толстой до конца этого странного доноса.

А что это донос, выяснилось с первых же строк.

Гладко и свободно составлен был, чувствовалась опытная в бумажных делах рука и светлый ум, способный составить такое нелёгкое послание...

И сообщалось в доносе ни больше ни меньше, как о том, что жена Петра, императрица Екатерина Первая, находится в давней связи со своим камергером, Вильямом Монсом, спит с ним давно, ещё с шестнадцатого года, но особую опасность доносчик чуял в том, что зреет заговор против Петра, что договорились они, Монс и Екатерина, извести императора, а самим сесть на престол и править страной вместо самого великого императора.

В первый момент Пётр даже рассмеялся: что за нелепость! Чтобы Екатерина устроила заговор — да она никогда в государственные дела не вмешивалась, ума её не хватало на это, могла только размениваться на бабские сплетни да пересуды.

И оборвал смех: что, если и правда обманывает его Катеринушка с этим пригожим Монсом?

Вспомнилось, что вся семейка Монсов была не слишком-то строга в морали.

Иоганн Монс был поставщиком двора: Пётр заключил с ним крайне выгодный для него контракт на поставку товаров для армии.

И хоть было сукно для мундиров гнилое, а провиант подмочен и бракован, но Пётр закрывал глаза на проделки Монса-старшего, и всё потому, что дочка его, быстроглазая белокурая Анна, стала любимицей царя и он даже подумывал на ней жениться.

Вертлявая, свободная в суждениях и манерах, она не задумалась стать его любовницей, но каждое их свидание заканчивалось каким-нибудь прошением — то требовалось устроить сестру — Матрёну Балк — на высокооплачиваемый пост статс-дамы при дворе, то брату Вильяму надо было определить высокую и доходную должность.

Пётр слепо доверял Анне, мечтал о каждой проведённой с ней ночи, пока не узнал, что помимо него, Петра, у неё ещё несколько любовников и главный кандидат на брак вовсе не он, царь и государь России, а австрийский посол в Петербурге Кенингсек.

И выплыло это случайно: посол едва не утонул, а его размокшую сумку с письмами случайно доставили царю вместе с другими вещами, спасёнными от наводнения.

Разбирая письма посла, и обнаружил Пётр записочки Анны, писавшей Кенингсеку о своей любви и насмехавшейся над молодым Петром, слепым и глухим.

Уже потом узнал он, что Анна много нажилась на своих привилегиях, выпрашивая у Петра то одну, то другую должность для своих друзей и поклонников и получая от них крупные «дачи».

Он разорвал с ней все отношения, но пощадил: Анна спокойно вышла замуж за Кенингсека и уехала с ним в Саксонию.

Но семья её осталась в Петербурге, и, несмотря на измену Анны, Пётр хранил ей долгое время верность и любил её. И благоволил к её родственникам. Матрёна давно уже состояла в штате Екатерины, была главной статс-дамой при дворе, а Вильям Монс получил чин камергера и тоже состоял в штате Екатерины...

Вскоре Матрёна вышла замуж за генерала Балка, и её влияние на Екатерину было прочным и внушительным.

И вот, как говорится, всё тайное когда-нибудь да становится явным.

Пётр рассматривал письмо, не беря его в руки, видел чёткие буквы, но губы и руки его дрожали — он был не в силах поверить, что его верный друг, сподвижница и помощница, мать его двух дочерей могла так обманывать его.

И это в то время, когда сам он терзался раскаянием от измены ей с Марией, когда и короновал Екатерину, чтобы загладить свою вину перед ней...

— Что ж, тебе, Пётр Андреевич, и карты в руки, — спокойно сказал Пётр, — ты у нас Тайная канцелярия, проверь, чтобы всё было по совести, допроси сперва доносчика, свидетелей, а уж потом и подумаем, что да как...

И Толстой взялся за работу...

А вечером, на очередном куртаге[31], где собрался весь двор Петра и весь двор Екатерины, Пётр внимательно присмотрелся к Монсу.

Раньше он и не замечал его, недосуг было, а тут всё внимание царя было сосредоточено на этом ловком малом.

И как же отличался Монс от его приближённых! Петра окружали люди в тёмных одеждах, царедворцы без знаков отличия, лишь у иных блестели ленты и звёзды, да и сам Пётр подавал в этом пример своим простым мундиром, кое-где и заштопанным рукой самой Екатерины.

И люди его были под стать ему — тяжело и неловко ворочался их язык, блистали они только делами, нужными ему, Петру, а не речами да комплиментами.

Вильям Монс был красив пленительной томной красотой молодости, был завит, и локоны его белокурых кудрей спускались до самых плеч. Вся его фигура дышала изнеженностью и чувственностью — всегда одетый с иголочки, подтянутый и стройный.

Раззолоченный камзол не скрывал его статное сложение, в танцах не было ему равных, а уж своими объяснениями в любви он давно покорил весь Петербург.

Каждая дама, знатная и богатая, ловила его взгляд, а если удостаивалась любовной записочки, то на следующий день все слова этой записочки много раз восхищали и вызывали зависть во всех петербургских салонах и гостиных.

Монс не умел писать по-русски, но латинскими буквами передавал русские слова, и скоро все его изящные выражения вроде «Сердце моё, словно воск под свечой, так и горит от любовного томления» стали достоянием всех великосветских дам.

Никто не умел выражаться так страстно и с таким изяществом, как Монс.

И Пётр видел, как тянутся к этому лощёному щёголю взгляды всех сидящих дам, как следят они восторженными глазами за его ладной и раззолоченной фигурой, когда он скользит между столами, склоняясь то к одной, то к другой даме.

Увидел Пётр, как томно склонился он и к Екатерине и как она вся вспыхнула, словно заранее предвкушая таинства любовной постели, которым будет предшествовать поэтическое вступление, такие изящные комплименты, какие никогда не говорил ей Пётр, да и никто из придворных не смог бы сказать.