Раковый корпус - Александр Солженицын

Палатный молчальник – с какой лёгкостью он говорил! Так у него лилось, будто привычней дела не знал – ораторствовать.

– Уничтожались учебники великих учёных, менялись программы – хорошо, я согласен! – будем учить по новым. Предложили: анатомию, микробиологию, нервные болезни перестраивать по учению невежественного агронома и по садоводной практике. Браво, я тоже так думаю, я – за! Нет, ещё и ассистентство уступите! – хорошо, я не спорю, я буду методист. Нет, жертва неугодна, снимают и с методиста – хорошо, я согласен, я буду библиотекарь, библиотекарь в далёком Коканде! Сколько я отступил! – но всё-таки я жив, но дети мои кончили институты. А библиотекарям спускают тайные списки: уничтожить книги по лженауке генетике! уничтожить все книги персонально таких-то! Да привыкать ли нам? Да разве сам я с кафедры диамата четверть века назад не объявлял теорию относительности – контрреволюционным мракобесием? И я составляю акт, его подписывает мне парторг, спецчасть – и мы суём туда, в печку, – генетику! левую эстетику! этику! кибернетику! арифметику!..

Он ещё смеялся, сумасшедший ворон!

– …Зачем нам костры на улицах, излишний этот драматизм? Мы – в тихом уголке, мы – в печечку, от печечки тепло!.. Вот куда меня припёрли – к печечке спиной… Зато я вырастил семью. И дочь моя, редактор районной газеты, написала такие лирические стихи:

Нет, я не хочу отступаться!Прощенья просить не умею.Уж если драться – так драться!Отец? – и его в шею!

Безсильными крыльями висел его халат.

– Да-а-а-а… – только и мог отозваться Костоглотов. – Согласен, вам не было легче.

– То-то. – Шулубин поотдышался, сел равновесней и заговорил спокойнее: – И скажите, в чём загадка чередования этих периодов Истории? В одном и том же народе за каких-нибудь десять лет спадает вся общественная энергия, и импульсы доблести, сменивши знак, становятся импульсами трусости. Ведь я же – большевик с семнадцатого года. Ведь как же я смело разгонял в Тамбове эсеро-меньшевистскую думу, хотя только и было у нас – два пальца в рот и свистеть. Я – участник Гражданской войны. Ведь мы же ничуть не берегли свою жизнь! Да мы просто счастливы были отдать её за мировую революцию! Что с нами сделалось? Как мы могли поддаться? И – чему больше? Страху? Идолам рынка? Идолам театра? Ну хорошо, я – маленький человек, но Надежда Константиновна Крупская? Что ж она – не понимала, не видела? Почему она не возвысила голос? Сколько бы стоило одно её выступление для всех нас, даже если б оно обошлось ей в жизнь? Да может быть, мы бы все переменились, все упёрлись – и дальше бы не пошло? А Орджоникидзе? – ведь это был орёл! – ни Шлиссельбургом, ни каторгой его не взяли – что ж удержало его один раз, один раз выступить вслух против Сталина? Но они предпочли загадочно умирать или кончать самоубийством – да разве это мужество, объясните мне?

– Я ли – вам, Алексей Филиппович! Мне ли – вам… Уж это вы объясните.

Шулубин вздохнул и попробовал изменить посадку на скамье. Но было ему больно и так и сяк.

– Мне интересно другое. Вот вы родились уже после революции. Но – сидели. И что ж – вы разочаровались в социализме? Или нет?

Костоглотов улыбнулся неопределённо.

Шулубин освободил одну руку, он поддерживался ею на скамье, слабую уже, больную руку, и повис ею на плече Олега:

– Молодой человек! Только не сделайте этой ошибки! Только из страданий своих и из этих жестоких лет не выведите, что виноват социализм. То есть, как бы вы ни думали, но капитализм всё равно отвергнут историей навсегда.

– Там у нас… там у нас так рассуждали, что в частном предпринимательстве очень много хорошего. Жить – легче, понимаете? Всегда всё есть. Всегда знаешь, где что найти.

– Слушайте, это обывательское рассуждение! Частное предпринимательство очень гибко, да, но оно хорошо только в узких пределах. Если частное предпринимательство не зажать в железные клещи, то из него вырастают люди-звери, люди биржи, которые знать не хотят удержу в желаниях и в жадности. Прежде чем быть обречённым экономически, капитализм уже был обречён этически! Давно!

– Но знаете, – повёл Олег лбом, – людей, которые удержу не знают в желаниях и жадности, я, честно говоря, наблюдаю и у нас. И совсем не среди кустарей с патентами.

– Правильно! – всё тяжелей ложилась рука Шулубина на плечо Олега. – Так потому что: социализм – но какой? Мы проворно поворачивались, мы думали: достаточно изменить способ производства – и сразу изменятся люди. А – чёрта лысого! А – нисколько не изменились. Человек есть биологический тип! Его меняют тысячелетия!

– Так – какой же социализм?

– А вот, какой? Загадка? Говорят – «демократический», но это поверхностное указание: не на суть социализма, а только на вводящую форму, на род государственного устройства. Это только заявка, что не будет рубки голов, но ни слова – на чём же социализм этот будет строиться. И не на избытке товаров можно построить социализм, потому что, если люди будут буйволами, – растопчут они и эти товары. И не тот социализм, который не устаёт повторять о ненависти, – потому что не может строиться общественная жизнь на ненависти. А кто из года в год пламенел ненавистью не может с какого-то одного дня сказать: шабаш! с сегодняшнего дня я отненавидел и теперь только люблю. Нет, ненавистником он и останется, найдёт кого ненавидеть поближе. Вы не знаете такого стихотворения Гервега:

Wir haben lang genug geliebt…

Олег перехватил:

– Und wollen endlich hassen![2]

Ещё б не знать. Мы его в школах учили.

– Верно-верно, вы учили его в школах! А ведь это страшно! Вас учили в школах ему, а надо бы учить совсем наоборот:

Wir haben lang genug gehasst,Und wollen endlich lieben![3]

К чёртовой матери с вашей ненавистью, мы наконец хотим любить! – вот какой должен быть социализм.

– Так – христианский, что ли? – догадывался Олег.

– «Христианский» – это слишком запрошено. Те партии, которые так себя назвали, в обществах, вышедших из-под Гитлера и Муссолини, из кого и с кем берутся такой социализм строить – не представляю. Когда Толстой в конце прошлого века решил практически насаждать в обществе христианство – его одежды оказались нестерпимы для современности, его проповедь не имела с действительностью никаких связей. А я бы сказал: именно для России, с нашими раскаяниями, исповедями и мятежами, с Достоевским, Толстым и Кропоткиным, один только верный социализм есть: нравственный! И это – вполне реально.

Костоглотов хмурился:

– Но как это можно понять и представить – «нравственный социализм»?

– А нетрудно и представить! – опять оживлялся Шулубин, но без этого всполошенного выражения мельника-ворона. Он – светлей оживился, и видно, очень ему хотелось Костоглотова убедить. Он говорил раздельно, как урок: – Явить миру такое общество, в котором все отношения, основания и законы будут вытекать из нравственности – и только из неё! Все расчёты: как воспитывать детей? к чему их готовить? на что направить труд взрослых? и чем занять их досуг? – всё это должно выводиться только из требований нравственности. Научные исследования? Только те, которые не пойдут в ущерб нравственности – и в первую очередь самих исследователей. Так и во внешней политике! Так и вопрос о любой границе: не о том думать, насколько этот шаг нас обогатит, или усилит, или повысит наш престиж, а только об одном: насколько он будет нравственен?

– Ну, это вряд ли возможно! Ещё двести лет! Но подождите, – морщился Костоглотов. – Я чего-то не ухватываю. А где ж у вас – материальный базис? Экономика-то должна быть, это самое… – раньше?

– Раньше? Это у кого как. Например, Владимир Соловьёв довольно убедительно развивает, что можно и нужно экономику строить – на основании нравственности.

– Как?.. Сперва нравственность, потом экономика? – очудело смотрел Костоглотов.

– Да! Слушайте, русский человек, вы Владимира Соловьёва не читали, конечно, ни строчки?

Костоглотов покачал губами.

– Но имя-то хоть слышали?

– В тюряге.

– А Кропоткина хоть страницу читали? «Взаимопомощь среди людей…»?

Всё то же было движение Костоглотова.

– Ну да, он же не прав, зачем его читать!.. А Михайловского? Да нет, конечно, он же опровергнут и после этого запрещён и изъят.

– Да когда читать! Кого читать! – возмутился Костоглотов. – Я весь век горблю, а меня со всех сторон теребят: читал ли? читал? В армии я лопату из рук не выпускал и в лагере – её же, а в ссылке сейчас – кетмень, когда мне читать?

Но – растревоженное и настигающее выражение светилось на круглоглазом мохнобровом лице Шулубина:

– Так вот что такое нравственный социализм: не к счастью устремить людей, потому что это тоже идол рынка – «счастье»! – а ко взаимному расположению. Счастлив и зверь, грызущий добычу, а взаимно расположены могут быть только люди! И это – высшее, что доступно людям!