Мария Кровавая - Эриксон Кэролли

«Что это значит, моя леди? — бросил он. — Мне кажется, Ваша Светлость без каких-либо оснований пытается выставить нас в неблаговидном свете перед королем, нашим повелителем».

Мария ответила, что вначале у нее не было намерений выступать столь резко, но, поскольку речь зашла о завещании отца — якобы она его не выполняет, ей пришлось выложить всю правду. «Эта правда такая, какой я ее вижу».

В конце второго часа дискуссии все вернулось к исходной точке. Марии осталось только сделать последнее заявление. Она обратилась к Эдуарду в надежде, что его тронет искренняя мольба сестры. И не ошиблась.

«Все, что у меня есть, — сказала она, — это только душа и тело. Свою душу я отдаю Господу, а тело мое в распоряжении Вашего Величества, и вы можете его уничтожить. Это будет лучше, чем если у меня отнимут веру, с которой я жила всю жизнь и надеюсь с ней и умереть».

Это подействовало должным образом. Эдуард быстро забормотал, что у него нет и не было желания требовать от нее такой жертвы, и позволил Марии удалиться. Она едва держалась на ногах. «Мое здоровье, кажется, слабеет с каждым днем», — написала она в январе, а сейчас после этой напряженной встречи у нее было темно в глазах. Мария покинула дворец, попросив брата «не верить никому, кто будет уверять его, что от нее исходит какое-то зло», и снова повторила, что «навсегда остается смиренной подданной Его Величества, его покорной и недостойной сестрой».

На следующий день к Схейве прибыло официальное послание императора, в котором говорилось, что если Марии будет отказано служить мессу, он объявит Англии войну.

ГЛАВА 28

Коль Разум, Сила Воли и Упорство

Союз на поле брани заключат,

Будь недруг мощен, — рано или поздно

Сломят они защиту вражьих врат.

Схейве понимал, что это только угроза. Вряд ли Карл V всерьез намеревался воевать с Англией, но иного пути спасти Марию не было. Послу «из достоверного источника» стало известно, что, если бы не своевременное вмешательство императора, «с ней бы обошлись очень грубо… задержали бы в этом городе до тех пор, пока она не примет новую веру, и отняли бы всех слуг, особенно тех, кому она доверяет, а на их место поставили других, с другой верой». Мария с такой оценкой ситуации полностью согласилась. Она понимала, что бессильна, и заблуждений по этому поводу у нее не было. С Советом же Мария сражалась не потому, что верила в победу, а только ради защиты чести. Она очень хорошо знала, что «если бы Совет имел дело только с ней одной, то ей уже давно бы запретили служить мессу и отправлять обряды старой веры и заставили бы силой принять новую». В угрожающем послании кузена она, вне всяких сомнений, видела волю Божественного провидения. Тон советников немедленно смягчился. Ей было позволено покинуть двор и продолжить привычный образ жизни. На следующий день после оглашения послания императора к Марии в лондонскую резиденцию в Сент-Джонсе прибыл министр Питри с «искренними заверениями почтения» от короля и Совета. Несмотря на то что она лежала больная в постели, он не смог удержаться от попытки уговорить ее отказаться от старой веры. Поднявшись на подушках, Мария попросила министра извинить ее за краткость ответа и тихо проговорила: «Моя душа принадлежит Богу, а тело в распоряжении Эдуарда».

Через несколько дней с разрешения короля она отбыла в Болье.

Питри мог по поводу мессы и не стараться. Совет все равно отложил решение этого вопроса, видимо, чтобы дать время новому английскому посланнику, Николасу Воттону, отправиться ко двору императора, чтобы провести переговоры. Заметки, которые сделал Эдуард после заседания Совета, свидетельствуют, что это была скорее не отсрочка, а капитуляция. Короля встревожило, что три ведущих епископа — Кранмер, Ридли и Понет — теперь взялись его уговаривать проявить терпимость к мессам Марии, по крайней мере на время. По их мнению, официально разрешать ей отправление католических литургий, конечно, нельзя, но если делать вид, что ничего не происходит, то никакого греха не будет.

За всем этим чувствовался страх, и не только перед войной с империей, — что само по себе было бы для Англии катастрофой, — но и перед волнениями внутри страны. Пагубная политика девальвации привела к тому, что фламандские купцы начали скупать английские ткани и склады во Фландрии очень быстро оказались затоваренными английскими шерстяными изделиями. После этого наступил спад. Текстильная промышленность пришла в упадок, на севере голодали тысячи рабочих. Начали бунтовать лондонцы. Им не нравилось присутствие иностранных ремесленников и торговцев, они преувеличивали их количество и обвиняли чужаков в повышении цен. «Бандиты и всякое отребье», а также другие «злобно настроенные личности» собирались большими толпами, призывая к разгрому домов иностранцев, так что в мае Совет был вынужден издать предупреждение «людям нижних сословий», чтобы они не уподоблялись «этим лишившимся рассудка негодяям», которые «дерзко выступают против заведений Его Величества» и «распространяют всяческие выдумки, не соответствующие действительности».

Война Англии со «Священной Римской империей» определенно обострила бы кризис в текстильной промышленности, но были и другие причины опасаться войны. К весне 1551 года на складах во Фландрии скопилось большое количество английского вооружения. Если разразится война, то все эти ценные запасы, включая семьдесят пять тонн пороха, огромное количество доспехов и прочего, могли попасть в руки неприятеля. Следовало принять во внимание и недавний дипломатический казус. Английский посол в Брюсселе, Ричард Морисон, осмелился спорить с Карлом по вопросам теологии, и с такой горячностью, что император не выдержал и приказал ему удалиться. Инцидент удалось загладить. Посол принес извинения, а Карл, в свою очередь, сослался на подагру и преклонный возраст, мол, от этого портится характер. Учитывая все эти факторы, Совету поневоле пришлось на ближайшие месяцы занять примиренческую позицию по отношению к императору (и Марии).

До конца лета ее оставили в относительном покое. В апреле заключили в тюрьму капеллана Франсиса Молита, что привело к обмену резкими посланиями между Марией и Советом, однако капеллан продолжал оставаться в Тауэре. Тем временем подоспела новая беда, и опять самой насущной проблемой сделалась одна-единственная: выжить. В конце весны 1551 года началась эпидемия потницы, причем такой интенсивности, какой не знали с начала века. И как всегда, она, щадя слабых, косила в основном молодых и здоровых. Всего, по официальным данным, погибло пятьдесят тысяч человек. Число жертв наверняка преуменьшено, потому что, находясь под угрозой войны, было бы неразумно сообщать предполагаемому противнику о своих истинных потерях. Кроме того, всегда найдутся смутьяны, готовые ухватиться за любое несчастье, выдавая его за знак Божьего гнева, связанного с религиозной политикой короля и его министров.

Но от лондонцев скрыть серьезность эпидемии было невозможно, да в этом и не было смысла. Одни пытались спастись от заразы тем, что переезжали из деревни в деревню, другие были вынуждены оставаться в городе и употреблять экзотические «снадобья», которые продавались на каждом углу. Люди разных профессий — «плотники, мастера по изготовлению оловянной и медной посуды, маляры» — к вечеру становились аптекарями, торгующими вразнос, или, представляясь знахарями из Константинополя, Индии, Египта, «обещали излечить от всех болезней, даже неизлечимых». Их снадобья, которые современный доктор нашел бы «такими мерзкими, что стыдно даже называть», были чрезвычайно разнообразны. Единственное, что в них было общего, — это цена, такая высокая, как будто ингредиенты доставляли «с Луны или звезд». Кроме порошков и настоек, предлагались и другие методы лечения, которые в наше время назвали бы экстрасенсорными. Например, «снятие порчи, обдувание, фальшивые молитвы, а также нелепое окуривание женских сорочек, мужских блуз, шейных и головных платков».