Ева и Мясоедов - Алексей Николаевич Варламов

Возвращение домой (точнее, в тот дом, где она остановилась) Марьи Ивановны зеркально противоположно: «Хозяйка побранила ее за раннюю осеннюю прогулку, вредную, по ее словам, для здоровья молодой девушки».

Наконец и само переодевание дворянской девушки в крестьянское платье в одной из повестей служит легкомысленной и веселой проказой («Она примерила обнову и призналась перед зеркалом, что никогда еще так мила самой себе не казалась»), а в другой необходимо для спасения и выглядит зловеще.

«Ступайте, ступайте домой; да коли успеешь, надень на Машу сарафан», – говорит капитан Миронов жене, и это последние его слова, к ней обращенные.

В этом же наряде мы видим Машу пленницею Швабрина: «На полу, в крестьянском оборванном платье сидела Марья Ивановна, бледная, худая, с растрепанными волосами. Перед нею стоял кувшин воды, накрытый ломтем хлеба».

Совпадение, впрочем, не только в деталях, но и в характерах и в историческом контексте. Берестов-старший, оставивший службу в 1797-м, похож крутостью на Андрея Петровича Гринева, вышедшего в отставку премьер-майором в 17… году. Бойкая девка Палашка, единственная крепостная Мироновых, которая заставила «плясать по своей дудке» изменника-урядника Максимыча и надоумила Машу передать через него письмо Гриневу с просьбой о спасении, напоминает Настю из «Барышни-крестьянки», «бывшую в селе Прилучине лицом гораздо более значительным, нежели любая наперсница во французской трагедии». Маша своей решительностью похожа на Лизу Муромскую и отличается от томной Марьи Гавриловны из «Метели». В обеих повестях молодые люди, желающие жениться на любимых ими девушках, сталкиваются с непреклонной волей отцов, но если Гринев покоряется, то младший Берестов нет, однако судьба героев устраивается благодаря сметливости их возлюбленных.

Такого рода автоцитат, автопародий, реминисценций из собственных произведений, повторов и перекличек у Пушкина сколько угодно. Сцена чтения Лизой-Акулиной письма Алексея, в котором он просит ее руки, и, увлеченная, она не слышит, как он входит, есть не что иное, как парафраз восьмой главы «Онегина», когда Евгений застает плачущую Татьяну за чтением своего письма, и в обоих случаях следуют решающее объяснение между героями и развязка; только в «Барышне-крестьянке» Лиза напускает на себя строгость, и все оканчивается счастливо, а в «Евгении Онегине» Татьяна светскую маску откидывает и Онегина навсегда покидает.

Делалось ли это Пушкиным сознательно? Намеренно ли он отсылал читателя «Капитанской дочки» к «Повестям Белкина», а «Повестей Белкина» – к «Евгению Онегину», особенно если учесть, что писались они почти одновременно в Болдине знаменитой осенью 1830 года, получившей впоследствии название Болдинской? Едва ли. Скорее просто использовал первое, что приходило ему на ум, что под руками было. Образно говоря, кубиков у Пушкина было мало, но дома он строил гениальные.

И все же совпадение деталей между «Барышней-крестьянкой» и «Капитанской дочкой» не просто случайность или результат пушкинской небрежности, своего рода поэтической лености или экономности. Более поздняя по написанию «Капитанская дочка» по отношению к «Барышне-крестьянке» опять, как и в связке Татьяна и ее мама, что-то вроде пародии наоборот, водевиль, оборачивающийся трагедией, или же трагедия, несущая в себе черты водевиля. Она вся построена на их столкновении, на диалоге серьезного и иронического, трагического и комического (это можно особенно ясно увидеть в образе родителей Маши Мироновой, чья смешная, едва ли не простаковская а-ля Фонвизин жизнь противопоставлена их страшной и героической смерти).

Там, где речь идет о Пугачеве и народном восстании, Пушкин суров и далек от игры. Но и ироническое начало повествования в «Капитанской дочке» – с французом Бопре и двумя кинувшимися в ноги гриневской матушке соблазненными им дворовыми девушками и окончание, когда Маша Миронова едет в Царское село к государыне и просит у нее не справедливости, но милости, при всей своей серьезности и парадоксальности последней мысли максимально приближено к пародийному тону «Повестей Белкина». Особенно эта пародийность проявляется в образе жены станционного смотрителя (sic!) и племянницы придворного истопника Анны Власьевны, которая принимает участие в судьбе Маши Мироновой, рассказывает ей о распорядке дня императрицы и о которой сама Екатерина «промолвила с улыбкой: – А! знаю».

Наконец, и последние строки записок Петра Андреевича Гринева заканчиваются по-белкински комично: «Анна Власьевна хотя и была недовольна ее беспамятством, но приписала оное провинциальной застенчивости и извинила великодушно. В тот же день Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно поехала в деревню…»

Для 19 октября 1836 года – даты, которая стоит под текстом повести, – это почти что пушкинская мечта, увы, неосуществленная.

6

При всем том, что в «Капитанской дочке» очень много иронии, перемежающейся с повествованием серьезным, еще в большей степени эта повесть написана по законам волшебной сказки. Герой ведет себя щедро и благородно по отношению к случайным и необязательным, казалось бы, людям – офицеру, который, пользуясь его неопытностью, обыгрывает его в бильярд, платит сто рублей проигрыша, случайного прохожего, который вывел его на дорогу, угощает водкой и дарит заячий тулуп, и за это позднее они отплачивают ему добром. Так Иван-царевич бескорыстно спасает щуку или горлицу, а они за это помогают ему одолеть Кащея.

Дядька же Гринева Савельич (в сказке это был бы «серый волк» или «конек-горбунок») при несомненной теплоте и обаянии этого образа сюжетно выглядит как помеха гриневской сказочной правильности: он против того, чтобы «дитя» платило карточный долг и награждало Пугачева, из-за него Гринева ранят на дуэли, из-за него он попадает в плен к солдатам самозванца, когда едет выручать Машу Миронову. Но в то же время Савельич заступается за барина перед Пугачевым и подает ему реестр разграбленных вещей, благодаря чему Гринев получает в качестве компенсации лошадь, на которой совершает выезды из осажденного Оренбурга. Тут нет нарочитости. В прозе Пушкина незримо присутствует сцепление обстоятельств, но оно не искусственно, а иерархично. Иначе говоря, Провидение (но не автор, как, например, Толстой в «Войне и мире», убирающий со сцены Элен Курагину, когда ему необходимо сделать Пьера свободным) ведет героев Пушкина. Это нисколько не отменяет известную формулу «какую штуку удрала со мной моя Татьяна… замуж вышла» – просто судьба Татьяны в данном случае и есть проявление высшей воли, которую ей дано распознавать. И такой же дар послушания есть у бесприданницы Маши Мироновой, которая мудро не торопится замуж за Петрушу Гринева (вариант попытки брака без родительского благословения полусерьезно-полупародийно представлен в «Метели»), а полагается на Провидение, лучше знающее, что надо для ее счастья и когда придет его время. В пушкинском мире все под присмотром, но все же и Маша Миронова и Лиза Муромская были счастливее Татьяны Лариной. Почему – Бог весть. Это мучило Розанова, для которого усталый взгляд Татьяны, обращенный к мужу, перечеркивает всю ее жизнь, но единственное, чем могла бы она утешиться, – тем, что именно она стала женским символом верности,